– Какая-то местная кошелка заметила меня и давай расспрашивать. Следовало соврать, да я не сориентировалась. Хотя любопытная дура мне даже помогла: она видела, как я уезжаю, а потом услышала два выстрела. Уотерхаус к тому времени уехал, я тоже уехала, в квартире остались те двое. Уверена, тут даже копы разберутся!
Меня заполняет неприятное чувство. Неужели я предала Мэри? Нет, глупости! Она мне никто! Я люблю Эйдена и должна ему доверять. Намеренно он меня никогда не обижал, а Мэри обижала.
Тут меня осеняет: я ее простила. Раз простила Мэри, прощу Эйдена. И что потом? К чему приведет всепрощение?
– Я одна такая...
– О чем ты?
– Все это время я боялась... Боялась, что не смогу простить Эйдена, если узнаю правду, вернее, то, что считала правдой. Получилось наоборот, и теперь я боюсь, что прощаю его слишком легко, и не только его, людей вообще. Я прощаю Эйдена, тебя, Стивена с Джеммой... Стоит представить боль и страх другого человека... – Горло перехватывает.
– Как не позволить себе прощать людей? Об этом ты хотела спросить?
По щекам катятся слезы, но мне все равно.
– Помню, родители говорили: «Мы христиане, Рут. Христианам свойственно прощать». А я не хочу прощать всех и каждого!
– Почему? – строго спрашивает Мэри. Совсем как учительница, требующая домашнюю работу, которую следовало давно сдать.
– Потому что тогда я останусь единственной, кому...
– Думаешь, ты единственная, кому нет прощения? Этого боишься?
Неужели она меня поняла? Это чудо, маленькое чудо!
– Я настраивала Стивена против Джеммы, изо всех сил старалась разлучить их, искренне считая себя целомудренной благодетельницей за то, что отказалась заниматься с ним сексом. – Я утираю слезы. – Не понимала, что секс это только секс. Любовь – это когда есть нечто большее. Так или иначе, это лучше и безобиднее, чем манипулировать сознанием человека. Получается, со Стивеном я использовала ту же тактику, что мои родители со мной, но поняла это только на суде. Тому, что Стивен с Джеммой со мной сделали, оправдания нет, но разве я это не заслужила? Разве я их не спровоцировала?
– Начнешь прощать всех и каждого, можешь увлечься и простить родителей, – предупреждает Мэри. – Не думаю, что тебе это нужно. Разве они простили тебя, следуя своей всепрощающей христианской морали? Ты послала им письмо, и где ответ? И это люди, проповедующие милосердие! На словах!
– Нет, они и живут так. После... того происшествия они навестили меня в больнице, сказали, что простили Стивена и Джемму. И что я тоже должна простить. По-моему, я единственная, кто так и не заслужил их прощение.
– Следовательно, ты единственный человек на свете, который прощения не заслуживает. Худший человек на свете, так?
– Да.
Вопрос Мэри вскрыл невидимый нарыв. Этого я так боялась? Стоило встретиться лицом к лицу со своим страхом, и он улетучился, оставив лишь гулкую пустоту. Веки смыкаются. Спать...
Мэри осторожно касается моего плеча:
– Нет, не так. Рут, ты не худший человек, а по-настоящему уникальный. Неужели не понимаешь? Лишь тебе удалось задеть твоих родителей за живое. Ты накричала на них, высказала такое, что им никто сказать не отваживался. Физическое насилие простить несложно, если, конечно, ты не жертва. «Стивен и Джемма? Прощены! Они ведь лишь хотели убить нашу дочь! Сорвавший с нас розовые очки? Вот ему нет прощения!» Понимаешь, о чем я?
Вроде бы понимаю. Если способна простить Стивена и Джемму, значит, я лучше и милосерднее, чем мои родители, хотя и не христианка, и в Бога не верю. Мэри, Стивен, Джемма, мама, папа, я сама – может, я смогу простить всех.
– Я о том, что твои родители – жуткие говнюки. Пошли они куда подальше!
Я слабо улыбаюсь и прошу:
– А теперь расскажи про Марту и Эйдена.
Огонек в глазах Мэри гаснет, словно внутри перегорела лампочка или сели батарейки.
– С одним условием. Это моя история, поэтому судья и палач в ней я. Захочешь кого-то пожалеть или оправдать – пожалуйста, только не вслух. Я не так великодушна, как ты.
Я киваю. Мэри куда свободнее меня, особенно в отношении чувства вины. Она научилась жить со своим горем и даже обратила его себе во благо. Смогу я стать такой, как она, или навсегда останусь невидимым прокурором, строго наблюдающим за каждым своим шагом?
Мэри встает и опять закуривает.
– Эйден и Марта встретились на собеседовании. На факультете искусства кембриджского Тринити-колледжа выбирали младшего научного сотрудника. Должность получил Эйден, а Марта отчаянно храбрилась и потчевала народ болтовней о том, что все ее беды от денег. – Мэри улыбается. – Помню, у нас вела уроки практикантка, которая однажды спросила, сколько телевизоров в домах наших родителей. Больше всего оказалось у Мартиных – семь. Практикантка онемела от удивления. Эдакая луддитка, поборница всего естественного, она решила уточнить, в каких комнатах стоят телевизоры. Марта с ходу перечислила шесть: на кухне, в гостиной, в родительской спальне, в ее спальне, в комнате отдыха, в летнем домике. Практикантка спросила про седьмой, а Марта, безошибочно предугадав ответную реакцию, замялась. Практикантка настаивала, и Марта, покраснев, сказала: «В родительском самолете».
– У них был собственный самолет?
– Да, во всей школе таким чудом могла похвастаться лишь Марта. Вертолеты были, а вот самолет... Сейчас-то здесь многие ученицы на личных самолетах летают! Так или иначе, должность в Тринити-колледж Марта не получила вовсе не из-за денег. Как художника Эйдена ценили больше, чем ее как писательницу, и она прекрасно это понимала.
Перед глазами темнеет.
– Эйден – художник?..
– Ты не в курсе?
– Нет.
– Никогда не заставала Эйдена за работой и не видела его картин?
– Он не писал картины, то есть не пишет, – лепечу я. Мне словно рассказывают о чужаке, мало похожем на человека, которого я знаю. Или думаю, что знаю... – Если б писал, я наверняка бы увидела. Эйден... – опрометчиво начинаю я. Хотя почему бы и нет? Разве есть повод скрывать? – Когда мы встретились, он жил в комнате за мастерской. На стене там висели пустые рамы, он сам их сделал. Пустые рамы, без картин.
– Так он бросил писать? – тихо спрашивает Мэри, покачиваясь с пятки на носок. – Хорошо...
– Зачем Эйден это сделал? Зачем повесил на стены пустые рамы? – вслух вопрошаю я, а себе задаю совершенно другие вопросы. Почему Эйден не говорил мне, что знает о Джемме и Стивене? Каким образом он узнал о них?
– Сколько пустых рам в той комнате?
– Не знаю... Не считала.
– Больше десяти?
– Да.
– Около ста?
– Нет, намного меньше. Не знаю... пятнадцать... двадцать.
