Тут уж братья разругались по-настоящему. Когда же Буссе как-то под вечер по пьяному делу размолотил ногами шикарный новенький Беннин 125-кубовый мотоцикл (приобретенный на средства из щедро выплачиваемого содержания), то братской любви пришел конец, окончательный и бесповоротный.
Буссе занялся бизнесом в духе дядюшки Фрассе, впрочем имея к этому куда меньшее дарование. Через какое-то время он перебрался в Вестеръётланд, отчасти чтобы дать бизнесу новый старт, а отчасти — чтобы не видеть больше проклятого братца. Тем временем Бенни год за годом продолжал вращаться в университетских кругах. Ведь ежемесячное содержание, как сказано, было приличное, и, бросая курс перед самым экзаменом и выбирая себе все новые специальности, Бенни жил и не тужил, пока его братец, задира и дуралей, дожидался своих денежек.
Таким манером Бенни прожил тридцать лет, пока однажды ему не позвонил престарелый адвокат и не сообщил, что наследственные деньги кончились, что больше не будет никаких ежемесячных выплат, и, разумеется, никаких других доступных денежных средств тоже больше нет. Так что братья могут попросту забыть про это наследство, сообщил адвокат, к этому времени уже достигший девяноста лет и не привязанный к жизни, похоже, ничем иным, кроме этого завещания, потому что всего две недели спустя он скончался в своем кресле перед телевизором.
Это случилось всего несколько месяцев назад — и Бенни вдруг пришлось искать работу. Но одного из самых образованных людей Швеции ожидало разочарование: на рынке труда котировалось не количество лет обучения, а подтвержденный диплом.
Бенни, почти сдавший минимум десять академических экзаменов, был вынужден потратиться на покупку уличной закусочной, чтобы иметь хоть какое-то занятие. Бенни и Буссе, кстати, пообщались по телефону в связи с полученным от адвоката известием, что все наследство ушло на учебу. Интонации у Буссе при этом были такие, что планов навестить брата в ближайшем будущем у Бенни не возникло.
В этой части Бенниного рассказа Юлиус начал опасаться слишком навязчивых уточняющих вопросов со стороны Прекрасной, например о том, как именно Бенни оказался в Компании Юлиуса и Аллана. Но Прекрасная, спасибо пиву и «Старой датской», не слишком вдавалась в детали. Зато ей казалось — она вот-вот влюбится на старости лет.
— А кем ты еще успел почти стать, кроме ветеринара? — спросила она с заблестевшими глазами.
Бенни понимал, как и Юлиус, что события последних дней не требуют детального изложения, и поэтому обрадовался новому направлению, которое Прекрасная придала беседе своим вопросом. Ну, все-то он вряд ли вспомнит, сказал Бенни, за тридцать лет учебы можно ведь немалого добиться, если время от времени делать домашние задания. По крайней мере Бенни точно знает, что он почти ветеринар, почти врач-терапевт, почти архитектор, почти инженер, почти ботаник, почти филолог-преподаватель, почти тренер, почти историк и еще целая уйма почти прочей всячины. Добавить к этому некоторое количество почти пройденных разных курсов по мелочи, различного качества и важности. К тому же его можно смело назвать почти зубрилой, потому что несколько курсов он освоил одновременно, за один и тот же семестр.
Тут Бенни вспомнил, почти кем он является еще и о чем почти забыл. И тут он поднялся и, обратясь в сторону Прекрасной, продекламировал:
В нищей и темной моей судьбе,
В глухой одинокой ночи без сна
Запеваю ныне песнь о тебе,
Мой светоч, моя жена!
Воцарилось молчание, только Прекрасная еле слышно выругалась, залившись румянцем.
— Эрик Аксель Карлфельдт, — пояснил Бенни. — Я воспользовался его словами, чтобы поблагодарить за ужин и за тепло. Я не говорил вроде бы, что я еще и почти литературовед?
После чего Бенни зашел, пожалуй, слишком далеко, пригласив Прекрасную на танец перед камином, потому что она ответила решительным отказом, объяснив, что есть же какие-то рамки, черт побери. Но Юлиус заметил, что Прекрасной это польстило. Она обдернула спортивную куртку на боках и подтянула «молнию», чтобы предстать перед Бенни во всем блеске своей красоты.
Затем Аллан поблагодарил и откланялся, а оставшиеся трое перешли к кофе — с коньяком, если кто пожелает. Юлиус охотно принял весь пакет предложений, а Бенни ограничился половиной.
Юлиус засыпал Прекрасную градом вопросов: и про хутор, и про ее собственную историю — отчасти из любопытства, а отчасти чтобы самому не рассказывать, кто они такие, куда направляются и по какой причине. Всего этого он успешно избежал, потому что Прекрасная разошлась и заговорила о своем детстве, о мужчине, за которого вышла восемнадцатилетней, а через десять лет выгнала (в этой части повествования содержалось особенно много кощунственной лексики), о том, что детей у нее никогда не было, о Шёторпе, который родители использовали как дачу, пока мать не умерла семь лет назад и отец не отдал хутор Прекрасной насовсем, о глубоко неувлекательной работе в регистратуре поликлиники в Роттне и о том, что полученные в наследство денежки подошли к концу, так что пора уже податься отсюда куда-нибудь еще.
— Мне ведь как-никак сорок три, — призналась Прекрасная. — Считай, на полпути к могиле, едрена сатана!
— В таких делах наверняка не знаешь, — осторожно заметил Юлиус.
~~~
Инструктор-кинолог дал Кикки новое задание, и она, ведя носом по земле, пошла в сторону от дрезины. Комиссар Аронсон надеялся, что соответствующий труп наверняка вскоре появится где-нибудь поблизости, но собака, пройдя каких-то тридцать метров в глубь заводской территории, забегала кругами, тыкаясь наобум туда-сюда, после чего умоляюще глянула на своего инструктора.
— Кикки просит прощения, но она не может сказать, куда направился труп, — перевел кинолог.
Однако перевод был довольно приблизительным. Комиссар Аронсон понял его в том смысле, что Кикки потеряла след еще возле дрезины. Но если бы Кикки могла говорить, она бы сказала, что тело совершенно точно пронесли на некоторое количество метров в глубь заводской территории, прежде чем оно куда-то подевалось. Тогда бы комиссар Аронсон стал выяснять, какой транспорт уходил с территории завода в течение последних нескольких часов. Ответ в таком случае оказался бы вполне определенным: за это время ушла только одна машина, тяжелая фура с прицепом, на Гётеборг, для дальнейшей перегрузки в порту. Если бы не это «бы», то были бы оповещены все полицейские посты вдоль трассы Е-20 и фуру можно было бы тормознуть на обочине где-нибудь в районе Тролльхэттана. А теперь труп уже покинул пределы страны.
Всего три недели спустя молодой египетский охранник, сопровождавший груз, сидел в грузовом трюме парома, который только что миновал Суэцкий канал, и мучился от невыносимой вони. Наконец охранник не выдержал. Намочив тряпку, обвязал ею рот и нос. И открыв один из деревянных пеналов, все понял. Там лежал полуразложившийся труп.
Египтянин призадумался. Идея оставить труп на месте, чтобы тот отравил ему оставшийся путь, привлекала его не слишком. К тому же в этом случае ему самому не избежать длительного полицейского допроса в Джибути, а что такое полиция в Джибути, это всякий знает.
