Юлий страшно расстроился. Не только потому, что заманил такого симпатичного Аллана в СССР, где его теперь ждет верная смерть, но и оттого, что товарищ Сталин показал себя с такой стороны. Великий вождь, умный и просвещенный человек, прекрасный танцор, с таким красивым певческим голосом. И вдруг словно обезумел! Аллан нечаянно процитировал не того поэта, и за несколько секунд такой приятный ужин превратился в… в катастрофу!
Рискуя жизнью, Юлий попробовал осторожно, очень осторожно переговорить с Берией о предстоящей казни Аллана и выяснить, не возможна ли, несмотря ни на что, какая-то альтернатива.
Но тут Юлий маршала недооценил. Разумеется, тот насиловал и женщин, и детей, разумеется, приказывал пытать и казнить виновных и невиновных, разумеется, и это, и много еще чего… но будь его методы даже в тысячу раз более отвратительны, все же маршал Берия сознательно и целеустремленно работал на благо Советского Союза.
— Не волнуйтесь, дорогой Юлий Борисович, господин Карлсон не умрет. По крайней мере, умрет не прямо сейчас.
Маршал Берия объяснил, что решил припасти Аллана Карлсона про запас, на случай, если Юлий Борисович и его ученые коллеги намерены проканителиться с бомбой дольше допустимого. В этом объяснении заключалась и скрытая угроза, что маршала Берию весьма и весьма устраивало.
~~~
В ожидании суда Аллан сидел, куда его посадили, — в одной из многочисленных камер в здании госбезопасности. Происходило в это время, помимо того что не происходило ничего, только то, что Аллану ежедневно приносили буханку хлеба, тридцать граммов сахару и трижды в день горячее блюдо (овощной суп, овощной суп и овощной суп).
Еда была, конечно, не то что в Кремле. Но Аллан считал, что даже такой суп можно есть с удовольствием — зато никто на тебя не орет неизвестно за что.
Новая диета продолжалась шесть дней, прежде чем особое совещание государственной безопасности не назначило судебное слушание. Зал суда, как и камера Аллана, находился все в том же громадном здании госбезопасности на Лубянской площади, только несколькими этажами выше. Аллана посадили на стул напротив судьи, стоящего на трибуне. Слева от судьи сидел прокурор, хмурого вида мужчина, а справа — защитник Аллана, другой мужчина хмурого вида.
Сперва прокурор сказал по-русски что-то, чего Аллан не понял. Потом адвокат сказал что-то другое по-русски, чего Аллан тоже не понял. Судья на все это кивнул, по-видимому в раздумье, потом для надежности развернул и прочитал какую-то бумажку и огласил приговор:
— Решением особой коллегии Карлсон, Аллан Эммануэль, гражданин Королевства Швеция, как элемент, враждебный советскому социалистическому обществу, приговаривается к тридцати годам исправительно-трудовых лагерей во Владивостоке.
Судья проинформировал осужденного, что приговор можно обжаловать; для этого следует обратиться в Верховный Совет в трехмесячный срок начиная с сегодняшнего дня. Но адвокат Аллана Карлсона заявил от имени Аллана Карлсона, что в этом нет никакой необходимости и что Аллан Карлсон, напротив, крайне признателен за столь мягкий приговор.
Аллана вообще-то не спрашивали, благодарен ли он, и насколько, но у приговора, несомненно, имелись свои плюсы. Во-первых, обвиняемого оставили в живых — редкость по отношению к враждебным элементам. А во-вторых, его отправляют во Владивосток, где самый сносный климат во всей Сибири. Погода там не суровее, чем дома в Сёдерманланде, а ведь и севернее от него, и в глубь материка бывает и пятьдесят, и шестьдесят, а то и семьдесят градусов мороза!
Так что Аллану повезло, и теперь он жался в продуваемом всеми ветрами вагоне вместе с тридцатью другими свежеосужденными врагами народа, которым выпал тот же жребий. Правда, заключенным в этом вагоне досталось аж по три одеяла на человека, поскольку ядерный физик Юлий Борисович Попов сунул охраннику и его непосредственному начальнику по хорошей пачке рублей. Начальнику показалось подозрительным, что такой выдающийся гражданин страны заинтересовался немудрящим гулаговским транспортом, и уже подумывал, не сообщить ли куда следует, когда сообразил, что деньги-то он уже взял, так что лучше будет не поднимать лишней пыли.
Общаться Аллану было практически не с кем — почти все говорили только по-русски. Но один мужчина лет пятидесяти пяти знал итальянский, а поскольку Аллан свободно владел испанским, оба более-менее понимали друг друга. Во всяком случае, достаточно, чтобы Аллану стало ясно — мужчина глубоко несчастлив, настолько, что наложил бы на себя руки, не будь он, по собственному признанию, такой тряпкой вдобавок ко всему прочему. Аллан утешал его как мог, говоря, что все, может, и само образуется, когда они доедут до Центральной Сибири, поскольку там, по мнению Аллана, и три одеяла мало чем помогут, если погодка окажется в том же духе, что теперь.
Итальянец всхлипнул и немножко успокоился. Он, кстати, и не итальянец, а немец. По имени Герберт. А какая фамилия, не так важно.
~~~
Герберту Эйнштейну никогда в жизни не везло. Из-за бюрократической путаницы его, как и Аллана, приговорили к тридцати годам исправительных лагерей вместо смерти, о которой он так страстно мечтал.
И в сибирской тайге он не замерз — спасли дополнительные одеяла. К тому же январь 1948 года выдался на редкость мягкий. Но Аллан успокоил Герберта — впереди много новых возможностей. Они ведь направляются в трудовой лагерь, а там надорваться и умереть наверняка будет не так сложно — Герберт так не считает?
Тот вздохнул — он слишком ленив, да и вообще: как тут заранее узнаешь, он ведь никогда в жизни не работал.
Тоже выход, заметил Аллан. Ведь в трудовом лагере филонить не получится, сразу схлопочешь очередь свинца от охраны.
Герберта эта мысль и утешила, и ужаснула. Очередь свинца — это же, наверное, ужасно больно?
~~~
Жизненные запросы у Аллан Карлсона были скромные. Постель, плотная пища, какое-нибудь занятие и бреннвин — по чуть-чуть, но регулярно, — при таких условиях он мог многое выдержать. Во владивостокском лагере к его услугам имелось все перечисленное — за исключением бреннвина.
Владивостокский порт состоял в то время из открытой и закрытой частей. Закрытая была огорожена высоким забором, за которым располагался исправительно-трудовой лагерь ГУЛАГа, сорок коричневых бараков в четыре ряда. Забор шел до самого причала. Суда, погрузку или разгрузку которых должны были осуществлять заключенные, швартовались по внутреннюю сторону забора, остальные — по внешнюю. Заключенные, кстати сказать, обслуживали почти все суда, кроме разве что мелких рыболовецких шхун, обходившихся силами собственного экипажа, да еще пары крупных нефтеналивных танкеров.
За редкими исключениями дни во владивостокском трудовом лагере друг от друга мало отличались. Подъем в бараке в шесть, завтрак через четверть часа. Рабочий день — двенадцать часов, с полседьмого до полседьмого, с получасовым перерывом на обед в полдень. Сразу же по окончании трудового дня выдавался ужин, после чего бараки запирали до следующего утра.
