— Не сомневаюсь, — недовольно скривился Пипин. — Но что это будет значить для нас?
— Будем надеяться на победу над общим врагом, сын мой.
— О, да! — лицо майордома исказила недобрая гримаса. — Конечно, на победу, иначе ни вам, ни мне больше не будет дела до происходящего в этом мире. Но каким будет мир после нашей победы? Мальчишка намерен сам повести войска, он говорит, что разговаривал с отцом, и тот предрек ему победу.
— Да, я знаю, — с неподражаемым изяществом повторил папский легат. — В городе уже все твердят об этом.
— Именно так, ваше преосвященство, именно так. И это говорит лишь об одном: после великой победы, дай Бог нам дожить до нее, Рим действительно будет вынужден канонизировать Дагоберта.
— Вероятно, так и будет, — подтвердил кардинал, опуская глаза, точно рассматривая лежащий перед ним на столе пергамент.
— Но тогда вы канонизируете дракона! — не скрывая эмоций, гневно воскликнул Пипин.
— Милость Господа нашего безгранична. И если Он избрал дракона стать Оком Провидения, вправе ли мы, потомки Адама и Евы, изгнанные из Эдемского сада за непослушание, судить о мудрости деяний Его?
Майордом так скрипнул зубами, что слышно было за ширмой, и старательный начальник канцелярии отметил на полях, что собеседник его высокопреосвященства выражает крайнее недовольство.
— Надеюсь, вы понимаете, — наконец справившись с обуревающими его чувствами, процедил Пипин, — что такой шаг напрочь лишит вас возможности сделать франкские земли частью новой Римской империи? Дагоберт никогда не пойдет на это, и чем старше он будет становиться, тем крепче вы будете чувствовать его руку или, вернее сказать, драконьи когти.
— К чему ты призываешь меня?! — кардинал Бассотури поднялся с кресла. — Не мы ли совсем недавно умоляли Дагоберта обнажить меч против абарских воинств? А теперь? Сказать, что франкское воинство может сидеть по своим домам? Это нелепость, не знающая себе равных. Франки, к тому же поддержанные аквитанцами Гизеллы, составляют наибольшую часть христианского воинства к западу от Константинова града.
— Я не предлагаю вам этого. Напротив, я хочу, чтобы мы объединили усилия и заставили мальчишку остаться дома. Я сам, как и подобает майордому, возглавлю наше войско. Если Господь и впрямь обещает нам победу, думаю, ему нет разницы, кто поведет в бой наших храбрецов.
— Замысел Божий сокрыт от нас, — мягко пожурил его кардинал. — В остальном же суть твоих слов понятна. Лавры победителя легко сменить на венец кесаря, но все, что мне довелось видеть и слышать, говорит, что юный кесарь ни за что не пожелает остаться в Париже. Быть может, друг мой, тебе известен способ остановить его?
— Я сделаю это! — злобно процедил побагровевший от негодования Пипин. — А если нет, я буду рядом с кесарем в бою и положусь на переменчивость военной удачи.
— Ступай с Богом, сын мой, — кардинал Бассотури прикрыл глаза, давая понять, что аудиенция закончена. — Пусть свершится предначертанное. И остерегайся необдуманных слов. — Он приблизился вплотную к майордому, притянул его к себе и прошептал на ухо: — Остерегайся их больше, чем деяний!
Следопыт редко вспоминал свое имя. В той лесной деревушке, где он вырос, имя было ни к чему. Всех детишек там знали наперечет и звали «сын кузнеца», «сын плотника»… Он был «сын охотника». А потом, когда вырос, нужды в имени совсем не стало. В лесу некому спрашивать, а большую часть своей жизни следопыт проводил именно там. Он слыл лучшим звероловом в округе, поскольку обладал умением редкостным не только в этом краю, а во всех, куда его заносило, — без всякой собаки он чуял след. Другие могли обнаружить зверя в лесной чащобе, отыскать его тропу. Для него же сам воздух был насыщен следами, точно истоптанная вдоль и поперек тропа.
Вот и сейчас он лишь раз потянул носом запах лоскута, хранившего следы абарца, и мог поклясться, что не перепутает его ни с каким другим — ни сегодня, ни через десять лет.
Небольшой отряд покинул город, едва открылся перевоз через Сену. Не обращая внимания на хмурых стражей, жаждущих крови, следопыт мчался вперед, и ветер щедро дарил ему запах пытающейся ускользнуть добычи. Кони шли рысью, хотя следопыт все время норовил пустить своего в галоп, так что стражникам приходилось его постоянно одергивать. Сердце охотника ликовало, предчувствуя встречу с крупным зверем. А то, что зверем на этот раз был человек, — ему-то что за дело?! Запах чужака пьянил его, он был незнакомый, резкий, напитанный опасностью, злобой, какими-то дурманящими травяными ароматами.
Следопыт чуял также и тех, кто скакал позади. Не оборачиваясь, он мог сказать, что единственное желание этих людей — вонзить свое оружие в загоняемую добычу. Ему была понятна их ярость, но все же охотнику она казалась глупой. Стражи мастера Элигия представлялись кем-то вроде глупых пустолаек, решивших вдруг напасть на подраненного медведя.
Он пытался объяснить хмурому силачу Мустафе, насколько опасна их добыча, но тот лишь сделал вид, что ничего не понимает, и приказал лесному жителю не останавливаться. Тот лишь отвернулся, поморщившись.
Ему не нравились спутники, совсем не нравились. Они любили убивать себе подобных и всякий раз получали от этого горячее наслаждение.
Охотнику такая дикость была чужда: убив на охоте дикого зверя, он непременно склонялся над ним, прося дух жертвы не таить обиду, объясняя, что лишь нужда заставила отнять его жизнь. В их селении любой мальчишка знал, что, если не сделать этого, дух зверя не оставит в покое своего убийцу. А уж в том, что самый ужасный зверь — это человек, следопыту сомневаться не приходилось.
Весь оставшийся путь он скакал молча и лишь ближе к вечеру выставил руку в предостерегающем жесте, проговорил тихо и осторожно:
— Уже близко. Он здесь.
— Впереди? — осведомился Мустафа.
— Да, почти не движется. Наверное, привал.
Страж мастера Элигия дал остальным команду спешиться. На его лице мелькнула хищная гримаса — место как нельзя лучше подходило для западни: высокий берег реки почти отвесной стеной обрывался в воду. Спуск имел в высоту без малого семь человеческих ростов, так что отсюда не уйти. Мустафа что-то приказал своим людям на родном языке. Те, стараясь двигаться как можно тише, выстроились линией, изогнули ее дутой и, сжимая петлю, начали тихо приближаться к месту стоянки.
Следопыт глянул им вслед, неодобрительно покачал головой и, прикрыв глаза, втянул носом далекий запах. Чтобы видеть, ему сейчас не нужно было зрение. Большой зверь вдруг очнулся от дремотного оцепенения и вскочил на ноги, готовый к бою. Загонщики двигались тихо — для воинов, так очень тихо. Но тщетно — зверь, казалось, слышал каждый их шаг. Охотник не спеша снял с луки седла притороченное копье, толстое, с широким наконечником, оснащенным развернутыми ушами рожна. С таким можно ходить и на медведя, не то что на человека.
Между тем воины приближались к зверю, предвкушая близкую победу. Охотник чуял острый аромат этого предвкушения, и еще один, густо смешанный с ним, очень знакомый — запах скорой гибели. И хотя время от времени забредавший в лесное селение монах, некогда крестивший его, утверждал, что «все в руке Господней» и невозможно унюхать приближение смерти, именно этот запах следопыт ощущал сейчас сильнее всех прочих. Охотник бесшумно скользнул в сгущающуюся тьму и точно растворился в ней.
