* * *
Метель свистела меж сосен — чужая, залетная, оставившая под белым крылом бескрайние просторы уртхавенской тундры. Тесно, неуютно ей было здесь, среди враждебно шумящих сосен…
Гигантский снежный язык взметнулся едва не до вершин, пал наземь огромным сугробом…
Нет, не сугроб, а зверь, какого не видывали в здешних краях, прочно встал в снегу на все четыре лапы.
Откуда он взялся? Соткался из вихрей? Пришел сюда в порывах бурана?
По-хозяйски озирал он земли, доселе не видевшие такого громадного хищника.
Сосны боязливо поскрипывали сучьями, гадая: что за чудовище нагрянуло в чащу?
Медведь? Но любой из здешних косолапых рядом с ним — что кошка рядом с рысью. Их медвежье счастье, что спят они в своих берлогах, не подвернутся пришельцу под лапу.
Не по-медвежьи длинное туловище, впереди узкое, а сзади тяжелое, массивное. И шея не по-медвежьи длинная и подвижная: вон как настороженно она покачивает из стороны в сторону плосколобую голову с вытянутой мордой…
И косматая шуба, густая, снежно-белая, с серебряным отливом…
Огляделся. Не узрел соперника, достойного себя. Но не рявкнул, оповещая лес о своем приходе. Спокойно, уверенно двинулся вперед, оставляя в снегу отпечатки очень широких, покрытых шерстью подошв.
«Владыка Уртхавена, ужас Уртхавена, — молила метель, — зачем ты пришел в эти леса? Вернись в безмолвие льдин под сиянием небесных сполохов! Вернись туда, где в жилищах из шкур люди поют долгие песни о твоей мощи и свирепости! Что за дичь заманила тебя в эту чащобу?»
Косматый повелитель северных краев даже не дрогнул коротким закругленным ухом, слушая льстивые речи метели.
Не за дичью — за врагом шел он, впервые за свою долгую жизнь узнав, что такое ненависть.
* * *
Весть об аресте бродячего певца очень быстро была доставлена (вместе с лютней) разбойничьей атаманше — и сначала ее весьма обрадовала.
Вот и конец всем тревогам! Особенно если Спрут под горячую руку прикажет удавить Арби.
Атаманша сидела на краю открытого сундука и перебирала барахло, награбленное ватагой еще до появления ксуури в этих краях. Звенящая добыча — с ней просто. Мужские вещи тоже давно поделены по справедливости. В сундуке лежит то, что надо будет сбыть в Джангаше. Например, изящная, расшитая лилиями дамская накидка. Или немыслимо пестрые, украшенные вьющимися по коже узорами сапоги столичного щеголя — никому из разбойников даже примерить не захотелось, не то что носить: свои же задразнят насмерть!
А вот этот коричневый плащ с капюшоном, очень широкий и длинный, надо будет подарить мудрой женщине Гульде. Он похож на балахон, который она носит, но добротнее и новее…
Мысли о пожилой подруге перескочили на постоялый двор, где сейчас проживала Гульда. И тут же, увы, снова вспомнился Арби, этот неизлечимо влюбленный бедняга.
Именно в «Посохе чародея» они впервые встретились.
Она тогда попросила объяснить ей, что такое любовь. Надо же встретить во всеоружии самую большую опасность, поджидающую в этом безумном мире неопытную пришелицу из Ксуранга!
Сколько баллад спел ей Арби! И все трагические, и все с печальными концами. Но у безумца сверкали глаза, и он клялся, что сам был бы счастлив стать героем такой баллады!
Хотя это ужасно — потерять рассудок, изойти в страданиях и умереть!
Правда, изредка в этих заунывных песнях говорилось и о разумных существах, всегда — женского пола. Эти достойные дамы, которых Арби упорно именовал «жестокосердными», стойко противились любовному наваждению. До тех пор пока… пока…
Уанаи аккуратно повесила на откинутую крышку сундука плащ, предназначенный в подарок Гульде. Ксуури не вскрикнула, не вскинула к щекам ладони, не побелела от ужаса (хотя куда и белеть-то при такой фарфоровой коже?). Ничем не выдала своего потрясения.
А потрясение было нешуточным.
Уанаи вспомнила две песни, героини которых жестоко отвергали пылко влюбленных в них юношей. Юноши умерли от горя, а героини — как сговорились! — начали тосковать и чахнуть, после чего тоже скончались.
А еще в осеннюю непогоду Бурьян рассказывал разбойникам сказку. В ней королевская дочь, девушка поначалу вполне здравомыслящая, узнав о гибели отцовского военачальника, потеряла рассудок, стала отказываться от еды и угасла под рыдания придворных.
Вряд ли кто-нибудь мог измыслить подобную глупость. Значит, это было на самом деле!
А если она, Уанаи, сама о том не подозревая, уже заражена этой жуткой болезнью — любовью? И смерть бродячего певца послужит толчком для развития душевного недуга?
Нет уж, рисковать Уанаи не хочет. У нее есть только два выхода. Либо немедленно, сразу уходить отсюда как можно дальше. Либо попытаться спасти это нелепое влюбленное существо…
* * *
Ну как Сизому не радоваться на своего ученика, как не гордиться? Самый умный, самый ловкий, самый добычливый!
Начал охотиться без старших — Сизый все чаще оставлял его без присмотра, хоть и изводился при этом. Успокаивал себя: Первый уже не детеныш, скоро дорастет до взрослого имени. Сейчас зима, самые страшные здешние хищники спят до весны в логовах, а всякие лисы да волки ученику не страшны. Замерзнет — посидит в реке: вода теплее воздуха. Людей Кринаш предупредил, они ящеров не трогают. Вот только капканы…
Короткий Хвост рассказывала, что хитрые звероловы окунают капкан в воду и выставляют на мороз, чтобы ледяная корка не пропускала запах железа. Ну, Сизый все равно учует, он великий следопыт… но малыш-то, малыш…
Ну и зря учитель переживал, зря бились вразнобой все три его сердца. Вот он — счастье, гордость, надежда! Лежит в снегу, лапы под пузо подобрал — почтительность выказывает. А кончик хвоста никак не хочет замереть неподвижно, так и прыгает от радости. И есть чему радоваться: рядом с мордой лежит задушенный зверь. Увесистый и жирный.
— Барссухх! — на чистом человеческом языке представил Первый учителю свою добычу.
Сизый от умиления принялся сжимать и разжимать когти. Мало того что зверя добыл, так еще и название на языке людей не забыл. (У самого-то Сизого это человеческое слово из памяти убежало.)
И первую свою добычу, в одиночку убитую, учителю принес. Угощает.
Хорошо Сизый детеныша воспитал. Правильно.
Разумеется, учитель не обидел молодого охотника отказом. Солидно, не спеша, прижал тушку лапой, впился зубами, оторвал кусок мяса со шкурой, проглотил…
Ни по ту, ни по эту сторону Грани не ел Сизый ничего вкуснее!
А потом он улегся, свернулся в клубок, морду от добычи отвернул — сыт до отвала, пусть доедает кто хочет…
Детеныш не заставил себя уговаривать. Сизый растроганно слушал хруст костей на клычишках ученика и вспоминал свою первую самостоятельную охоту.
