— Что же дальше? — спросил я. — Суд никогда не признает вас
виновной в чем-либо из этого. Вы в безопасности. Даже и мне трудно осудить вас.
Мои руки тоже в крови, как вам известно. Вы единственный живой человек, который
знает, кто я, и это причиняет мне неудобство. И все же у меня бродят кое-какие
догадки относительно того, о чем вы не хотели информировать весь белый свет. Вы
не станете пытаться уничтожить меня, ибо вы знаете, что я сделаю с этими
догадками в случае нарушения соглашения.
— И я вижу, что вы не воспользуетесь вашим кольцом до тех
пор, пока я не спровоцирую вас на это. Спасибо. Я боялась этого.
— Кажется, мы достигли какого-то равновесия.
— Тогда почему бы нам не забыть обо всем этом?
— Вы имеете в виду — почему бы не доверять друг другу?
— А это очень необычно?
— Вы же понимаете, что будете обладать известным
преимуществом.
— Верно. Но долго ли будет иметь значение это преимущество?
Люди меняются. Телепатия не поможет мне определить, что вы станете думать
завтра — или где-нибудь в другом месте. Вам об этом проще судить, потому что вы
знаете себя лучше, чем я.
— Полагаю, вы правы.
— Конечно, говоря по правде, я ничего не выигрываю, разрушив
ваш образ существования. Вы же, с другой стороны, вполне можете захотеть
отыскать незарегистрированный источник дохода.
— Не буду этого отрицать, — согласился с девушкой я. — Но
если я дам вам слово, то сдержу его.
— Я знаю, что вы имеете в виду. И я знаю также, что вы
верите многому из того, что я сказала — с некоторыми оговорками.
Я кивнул.
— Вы в самом деле не понимаете значение Песнопевца?
— А как я могу понять, не будучи ни дельфином, ни телепатом?
— Может, вам показать, помочь представить то, что я хочу
сохранить и оградить от бед?
Я поразмыслил об этом, вспоминая происшедшее на станции,
когда она напомнила мне кое-что из Вильяма Джеймса. У меня не было способа
узнать, как можно при этом управлять своим состоянием, какими силами она может
навалиться на меня, если я соглашусь на подобный эксперимент. Тем не менее,
если все это выйдет из-под контроля и если помимо того, что было обещано, будет
какое-то минимальное вмешательство в мой мозг, я знал способ мгновенно положить
конец этому. Сложив руки перед собой, я положил на кольцо два пальца.
— Очень хорошо, — согласился я.
И затем это родилось снова — нечто вроде музыки, и все же не
музыка, нечто такое, что не выразить словами, ибо сущность этого была такой,
какую не ощущал и какой не владел ни один человек: оно лежало вне круга человеческого
восприятия. Я решил потом, что та часть меня, которая впитывала все это,
временно переместилась в разум творца снопеснопения — того дельфина, и я стал
свидетелем-соучастником временного рассуждения, которое он импровизировал,
придавал аранжировку, сливая все ее части в заранее сконструированные видения и
выражая их словами, законченными и чистыми, и облекая в воспоминания и в нечто
отличное от сиюминутных действий, и все это смешивалось и гармонично, и в
радостном ритме, которые я постигал только косвенно через одновременное
ощущение его собственного удовольствия от процесса их формулирования.
Я чувствовал наслаждение от этого танца мыслей, разумных,
хотя и нелогичных; процесс, как и всякое искусство, был ответом на что-то,
однако на что именно — я не знал, да и не хотел знать, если честно, ибо это
было само по себе достаточностью бытия — и, может, когда-нибудь это обеспечит
меня эмоциональным оружием на тот момент, когда мне придется стоять одиноким и
беспомощным перед бедой — ибо это было чем-то таким, что невозможно оценить
верно, разве что только тогда, когда в памяти всплывут фрагменты его — нечто
вроде бешеного веселья.
Я забыл свое собственное бытие, покинул свой ограниченный
круг чувств, когда окунулся в море, что не было ни светлым, ни темным, ни
имеющим форму, ни бесформенным и все же осознавал свой путь, возможно,
подсознательно, в нескончаемом действии того, что мы решили назвать «людус» —
это было сотворение, разрушение и средство к существованию, бесконечное
копирование, соединение и разъединение, вздымание и опускание, оторванное от
самого понятия времени и все равно содержавшее сущность времени. Казалось, что
я был душой времени, бесконечные возможности наполняли этот момент, окружая
меня и вливая тонкий поток ощущения существования и радости… радости… радости…
Крутясь, этот момент и поток вытек из моего разума, и я
сидел, все еще держась за смертоносное кольцо, напротив маленькой девочки,
сбежавшей от жутких цветов; она сидела, одетая во влажную зелень, весьма и
весьма бледная.
— О-ча доу десу-ка? — произнесла она.
— Итадакимасу.
Она наполнила чашку. Я хотел протянуть руку и коснуться ее
руки, но вместо этого поднял чашку и отпил из нее.
Конечно, она приняла мою ответную реакцию. Она знала.
Но заговорила она немного погодя.
— Когда придет мой час — кто знает, как скоро? — я уйду к
нему, — сказала она. — И я буду там, с Песнопевцем. Не знаю, но я продолжу это,
возможно, как память, в том безвременном месте, и будет это частью
снопеснопения. Но и теперь я чувствую часть ее.
— Я…
Она подняла руку. Мы допили чай молча.
На самом деле мне не хотелось уходить, но я знал, что должен
идти.
Как много осталось такого, что я должен был сказать, думал
я, когда вел «Изабеллу» назад, к Станции-Один, к мешку алмазов и всему
остальному, что там еще было.
Ну и ладно, подумал я. Самые лучшие слова чаще всего именно
те, что остаются несказанными.
Часть 3 - Возвращение палача
Большие пушистые хлопья падали в ночи, безмолвной и
безветренной. Похоже, на свете не существовало ни бурь, ни ветров — ни
дуновения, ни вздоха. Только холодная равномерная белизна, плывущая за окном, и
безмолвие, подчеркнутое выстрелами, удалявшимися перед тем, как затихнуть. В
центральной комнате сторожки единственными звуками были случайные шорохи и
шипение обуглившихся дров на каминной решетке.
