«Вот, смотри-смотри! — хвалилась она. — Смотри, что у меня есть!»
Я тоже хотел полкроны. Нет, я хотел то, что можно было купить на полкроны — набор фокусника, пластиковые игрушки-развлекушки, книги, ох, столько много всего. Но маленький серый кошелек с монетой в полкроны я не хотел.
«А мне она не нравится», — возразил я сестре.
«Это потому что я первая ее увидела, — нашлась сестра. — Она мой друг».
Я не думал, что Урсула Монктон была чьим-то другом. Мне захотелось побежать и предупредить о ней Лэтти Хэмпсток — но что бы я сказал? Что новая няня-экономка носит серое и розовое? Что она странно на меня смотрит?
Зачем я тогда отпустил руку Лэтти?! Урсула Монктон — это была моя ошибка, я знал это наверняка, и от нее не избавиться, просто спустив в водосток или подкладывая в кровать лягушек.
В тот момент и надо было удирать, мчаться без оглядки вниз по проселку, пробежать эту милю до фермы Хэмпстоков, но я не сбежал, такси увезло маму в оптику «У Диксонов», где она показывала людям буквы через линзы и выписывала разные средства, чтобы они лучше видели, а я остался с Урсулой Монктон.
Она вышла в сад с подносом сэндвичей.
«Я поговорила с вашей мамой, — начала она, и под бледно-розовой помадой нарисовалась сахарная улыбка. — Пока я тут, вы, дети, не будете разгуливать где попало. Можете играть где угодно в доме и в саду и навещать вместе со мной ваших друзей, но выходить за пределы поместья и шататься по округе строго запрещается».
«Конечно», — согласилась сестра.
Я промолчал.
Сестра уплетала сэндвич с арахисовым маслом.
Я умирал от голода. Но мне не давал покоя вопрос: а что, если есть сэндвичи небезопасно? Наверняка я не знал. Я боялся, вот съем один, и он в желудке превратится в червей, они будут ползать внутри, обживутся у меня в теле, а потом, выбираясь наружу, прогрызут дырки в коже.
Я вернулся в дом. Толкнул дверь в кухню. Урсулы Монктон там не было. Я напихал в карманы фруктов — яблок, апельсинов, жестких бурых груш. Взял три банана, сунул их под джемпер и побежал в свою лабораторию.
Моей лабораторией, так я ее называл, был зеленого цвета сарай — пристройка к огромному старому гаражу, удаленная от дома, насколько это было возможно. Около сарая росла смоковница, правда, мы только и видели, что ее разлапистые листья да зеленые плоды, а спелую смокву так ни разу и не отведали. Я называл сарай лабораторией, потому что хранил там свой набор юного химика: этот набор, мой вечный подарок на день рождения, запретил держать в доме отец, когда я наделал дел в пробирке. Я намешал что ни попадя, подогрел, смесь почернела и изверглась из пробирки с аммиачным выхлопом, который никак не хотел выветриваться. Отец сказал, что не возражает против моих экспериментов (хотя никто из нас не знал, над чем я вообще колдую. Да и какая была разница, маме тоже дарили на день рождения наборы юного химика, и видите, как хорошо все вышло), но чтобы духу их не было в доме.
Я съел банан и грушу, остальные фрукты спрятал под деревянный стол.
Взрослые идут нахоженными тропами. Дети разведывают новые. Взрослый довольствуется привычным, он идет одним и тем же путем сотни, тысячи раз; и, может, ему никогда не придется свернуть, проползти под кустами рододендрона, найти дырки в заборе. Я был ребенком и знал множество способов выбраться из поместья к проселку, не выходя на подъездную дорожку. Я решил, что выскользну из лаборатории, прокрадусь вдоль стены до края лужайки и юркну в кусты азалии и благородного лавра на краю сада. Из кустов спущусь по косогору и вылезу через проржавевшую ограду на проселок.
За мной никто не следил. Я бежал, полз, продирался сквозь лавровые кусты, спускался по косогору, путался в зарослях ежевики и обжигался крапивой, которой в прошлый раз еще не было.
У подножия косогора, прямо у проржавевшей ограды, меня поджидала Урсула Монктон. Она никак не могла пробраться сюда, чтобы я ее не увидел, но она была здесь. Стояла, скрестив руки на груди, и смотрела на меня, и ее платье, серое с розовым, развевалось на ветру.
«Я, кажется, сказала тебе не выходить за пределы поместья».
«А я и не выхожу! — выпалил я с таким напором, какого в себе совсем не ощущал, даже самую малость. — Я на нашей земле. Просто играю в следопыта».
«Все крутишься здесь и вынюхиваешь», — сказала она.
Я промолчал.
«Думаю, тебе самое место в детской, там будет проще за тобой уследить. Итак, пора устроить сон-час».
Я был слишком взрослый, чтобы спать днем, но понимал, что чересчур маленький, чтобы спорить или одержать в этом споре верх.
«Ладно», — буркнул я.
«Никаких „ладно“, — отрезала она. — Говори „Да, мисс Монктон“. Или „мэм“. Ну-ка скажи: „Да, мэм“». Она взглянула на меня своими серо-голубыми глазами, которые мне напомнили щели в рваной холстине и теперь не казались красивыми.
Я повторил за ней «Да, мэм», и, повторяя, ненавидел себя за это.
Мы стали вместе подниматься по склону.
«Твоим родителям это место больше не по карману, — заговорила Урсула Монктон. — И содержать его им не на что. Скоро они поймут — чтобы решить финансовые проблемы, нужно продать дом вместе с садами застройщикам. Тогда все это… — а это была беспорядочная путаница ежевичных ветвей, нечесаный уголок мира позади поляны, — превратится в дюжину одинаковых домов и садов. И если вам повезет, один из них получите вы. А если нет, то вам останется лишь завидовать тем, кто получил. Как тебе такой расклад?»
Я любил этот дом, этот сад. Его косматую, заросшую неухоженность. Я любил это место, как будто оно было частью меня, и, наверное, оно по-своему было.
«Кто вы?» — спросил я.
«Урсула Монктон. Ваша экономка».
«А кто вы на самом деле? — переспросил я. — И почему вы даете людям деньги?»
«Все хотят денег, — удивилась она, словно это было само собой разумеющимся. — Деньги делают их счастливыми. Они и тебя осчастливят, если захочешь». Мы вышли к компостной куче у зеленого круга в траве, который мы называли кольцом фей: иногда в дождливую погоду его заполняли ярко-желтые поганки.
«А теперь, — приказала она, — иди к себе в комнату».
И я припустил от нее изо всех сил — через кольцо фей, по лужайке, мимо розовых кустов и дровяного навеса в дом.
Урсула Монктон встречала меня у черного хода, стоя в проеме двери, хотя она никак не могла проскользнуть мимо. Я бы увидел. Прическа у нее была волосок к волоску, а губы — словно только что накрашены.
«Я же внутри тебя, — усмехнулась она. — Так что, сам понимаешь. Расскажешь кому, тебе не поверят. А я внутри, и я точно узнаю. Возьму и сделаю так, чтобы ты больше никогда никому ничего не сказал против моей воли, никогда».
Я поднялся к себе и лег на кровать. Место на стопе, где раньше был червяк, пульсировало и болело, а теперь и в груди давило. Я забылся в чтении. Я бежал от реальности, когда жизнь была слишком тяжкой или вовсе заходила в тупик. Брал с полки несколько маминых старых книжек, из ее детства, и читал про школьниц и их приключения в 1930-х и 1940-х годах. В основном они боролись с контрабандистами, шпионами, пособниками из пятой колонны, кто бы это ни был, девочки всегда отличались отвагой и точно знали, что делать. Я отвагой не отличался и не имел ни малейшего представления, что делать.
