— Конечно.
И подала ей книгу, которую она оставила на скамейке спинета.
Она рассеянно провела пальцами по кожаному корешку и покачала головой.
— Должна признаться, уму непостижимо, чтобы твой отец, который так страстно любит закон, вопиюще попрал его, связавшись с твоей матерью.
— Он не знал о ней правды, пока она не умерла родами.
— А. — Она смотрела куда-то в пространство. — Бедняга.
Я закрыла за ней дверь и посмотрела на свой драконий хронометр. Если не мешкать, можно было втиснуть в оставшееся до утра время немного сна. Но в итоге я целый час ворочалась и беспокойно скидывала одеяла, взволнованная, не в состоянии отключить мысли. Как вообще можно когда-нибудь снова заснуть после такого?
Летучий мыш, который карабкается по деревьям Порфирии, оказался таким же, как я. Мой брат Гром играет на волынке на крышах Самсама. Где-то еще Наг и Нагайна наперегонки мчатся по пескам; могучий Пудинг скрывается в своем болоте. Неистовая Мизерере сражается с разбойниками, злокозненная Джаннула плетет интриги, все остальные обитатели сада ходят по этой земле, и все они — мои. Разбросанные по свету, странные — порой скептичные и горькие — мы оказались целым народом.
И я была ступицей этого огромного колеса. В моих силах было собрать всех нас вместе. В каком-то смысле я это уже сделала.
9
Конечно, нельзя было просто сняться с места и сбежать на поиски своего племени. У меня была работа. Виридиус требовал трудиться с раннего утра до позднего вечера. Я едва успевала уделять должное внимание своему саду; о том, чтобы взять Летучего мыша за руки и найти, где он живет, не было даже и речи. Я пообещала себе, что отыщу его позже, как только настанет и минует канун Дня соглашения. Мыш со своей стороны нашу договоренность не нарушал и не создавал мне неприятностей, хотя каждый раз, когда я навещала его, порфирийски-черные глаза разглядывали меня особенно внимательно, и я подозревала, слыша шорохи в кустах, что он следует за мной по саду, куда бы я ни шла.
Нехватка сна и опухший багровый нос не особенно хорошо отразились на настроении помощницы концертмейстера, отчего дни тянулись еще томительнее. Музыкантам было все равно — они давно привыкли к Виридиусу, чья раздражительность не ведала границ. Сам же композитор находил мое поведение забавным. Чем больше я огрызалась, тем веселей он становился и в конце концов уже почти хихикал. Однако он не стал настаивать, чтобы я продолжала посещать званые вечера или нашла время познакомиться с Ларсом, гениальным создателем мегагармониума. Он ходил вокруг меня на цыпочках. Я не возражала.
Мне по-прежнему еще только предстояло утвердить программы для приветственного концерта генерала Комонота и развлечений в честь кануна Дня соглашения. Комонот собирался прибыть за пять дней до годовщины подписания договора. Он хотел частично поучаствовать в том, что мы в Горедде называем «Золотая неделя»: череда религиозных праздников, открывающаяся Спекулюсом — самой длинной ночью в году. Золотая неделя — пора примирения и воссоединения; пора широких благотворительных акций и грандиозных праздников; время водить хороводы вокруг Золотого дома и молиться, чтобы святой Юстас не распускал в следующем году руки; время смотреть Золотые представления и толпами ряженых ходить от двери к двери; время давать щедрые обещания на предстоящий год и просить милостей у Небес. Так уж случилось, что королева Лавонда заключила мир с Комонотом как раз во время Золотой недели, поэтому его годовщину праздновали в канун Дня соглашения, бодрствуя всю ночь, и в последующий День соглашения, в который все отсыпались. Это знаменовало начало Нового года.
Половину программы я заполнила учениками Виридиуса по его рекомендации, даже не послушав их. Его ненаглядный Ларс получил самое лакомое место в списке. Правда, старик при этом пробормотал: «Напомни мне сказать ему, что он выступает!» Это не особенно обнадеживало. Но нужно было заполнить еще много дыр, особенно в канун Дня соглашения, а у меня по-прежнему было слишком мало вариантов в запасе. Я провела несколько дней, читая бесконечные заявления от потенциальных исполнителей и прослушивая их. Некоторые оказывались превосходны; большинство — ужасны. Выходило, что всю ночь заполнить не удастся, если только не поставить некоторые номера по два раза. Я надеялась на большее разнообразие.
Одно из заявлений постоянно всплывало на вершину стопки — оно принадлежало труппе танцоров пигеджирии. Наверняка той же самой, которую я развернула на похоронах, если, конечно, в городе не проходил сейчас какой-нибудь фестиваль пигеджирии. У меня не было никакого намерения их прослушивать, все равно бесполезно. Принцесса Дион и леди Коронги и так с огромным трудом мирились с нашими местными гореддскими танцами, которые доставляли молодым женщинам гораздо больше удовольствия, чем требовали приличия. (Об этом я знала со слов принцессы Глиссельды, которой подобные взгляды матери и гувернантки неимоверно досаждали.) Можно было только догадываться, как они отнесутся к чужеземному танцу с такой сомнительной репутацией.
Я разорвала заявление и бросила в огонь. Это действие вспомнилось мне очень отчетливо, когда на следующий день заявление снова появилось на вершине стопки бумаг.
Виридиус позволял мне иногда брать выходной, чтобы не забрасывать занятия с Ормой; за три дня до того, как Комонот должен был явиться и повергнуть дворец в хаос, я решила, что заработала еще один перерыв. Одевшись потеплее, я повесила уд на спину, флейту сунула в ранец и первым делом отправилась в консерваторию святой Иды. Я только что не вприпрыжку летела вниз по склону, наслаждаясь чувством свободы. Зима еще не выпустила клыки; иней на крышах таял с первым поцелуем утреннего солнца. На набережной реки я купила заварной рыбный крем и стакан чая на завтрак. Сделав крюк, завернула на крытый рынок святого Виллибальда — там было тепло и людно. Буйные пестрые нинисские ленты радовали глаз и сердце; я повеселилась над проделками собаки, крадущей лапшу, восхитилась гигантскими солеными окороками. Было ужасно приятно почувствовать себя безымянным лицом в толпе и просто позволить глазам впитывать всю восхитительную обычность мира.
Но, увы, я уже не была такой безымянной, как раньше. Веселый продавец яблок крикнул мне со смехом: «Сыграй-ка нам песенку, милая!» Я было решила, что он заметил мой уд, который мелькнул у него перед носом, но тут он изобразил пальцами флейту. Она была надежно упакована и скрыта от взглядов, так что увидеть ее он не мог. Значит, вспомнил, что я играла на похоронах.
Тут толпа разошлась передо мной, словно занавес, и прямо перед глазами у меня очутилась вывеска братьев Бродвик, поставщиков ткани. На их лотке высилось множество рулонов войлока. Томас Бродвик собственной персоной стоял за стойкой, сняв шляпу перед широкобедрой матроной, которая только что приобрела несколько ярдов.
Он поднял голову, и на одно долгое мгновение наши взгляды встретились; время будто бы замерло.
Мне подумалось, что можно было бы заговорить с ним; подойти решительно и сказать, что я вернулась к свету и раскаялась в своей слабости к квигам. Вот только я в тот же самый момент вспомнила, что фигурка ящерицы до сих пор лежит у меня в кошельке; мне как-то так и не пришло в голову ее вынуть. От этой мысли я засомневалась и упустила момент.
