Положим, на гореддском он говорил куда лучше, чем я на самсамском, но слово «вилишпария» звучало очень родственно. По крайней мере, «пария» уж точно. Мне не хватило духу спросить о его драконьем происхождении; как бы сильно я ни надеялась, что именно это связывает всех моих гротесков, у меня еще не было достаточных доказательств.
— Так вы последовали за музыкой…
— За фашей музыкой!
— …чтобы сбежать от гонений? — Я говорила мягко, стараясь как можно яснее выразить сочувствие и дать ему понять, что мне все известно о том, как тяжело быть полукровкой.
Ларс энергично закивал.
— Я даанит, — сказал он.
— Ой! — вырвалось у меня. Это была неожиданная информация… Я вдруг поняла, что мысленно переоцениваю все, что Виридиус говорил о своем протеже, и то, как у него при этом сияли глаза.
Ларс пристально разглядывал остатки своего обеда — завеса застенчивости снова опустилась, скрывая его. Надеясь, что он не принял мое молчание за знак осуждения, я попыталась снова выманить его наружу:
— Виридиус так гордится вашим мегагармониумом.
Он улыбнулся, но взгляда не поднял.
— Как же вы сумели так хитро рассчитать акустику?
Тут он мигом вскинул серые глаза.
— Акустику? Это просто. Но мне нушно что-нибуть, чем писать.
Я вытащила из кармана плаща небольшой угольный карандаш — драконье изобретение, редкость в Горедде, но очень полезный в хозяйстве предмет. Его губы изогнулись в робкой улыбке, и он прямо рядом с собой на перилах начал торопливо строчить уравнение. Скоро место кончилось — он писал левой рукой — и Ларс вскочил на перила, ловко, будто кошка, и продолжил писать, наклонившись. Он строчил схемы рычагов и мехов, иллюстрировал резонансные свойства пород дерева и попутно объяснял свою теорию о том, как можно имитировать звуки других инструментов, манипулируя параметрами звуковой волны.
Все вокруг обернулись посмотреть, как на мосту, согнувшись вдвое, балансирует неожиданно грациозный здоровяк с карандашом в руке и увлеченно бормочет о своем мегагармониуме, то и дело сбиваясь на самсамский.
Я следила за ним с широченной ухмылкой и никак не могла надивиться, что можно пылать вот такой всепоглощающей страстью к механизму.
К мосту верхом подъехала группа придворных; проехать оказалось нелегко из-за все тех же торговцев и прохожих, что стеклись поглазеть на чудачества Ларса. Господа подняли шум, и люди разбежались с пути, боясь, как бы их не затоптали. Один из придворных, облаченный в пышные черные одежды, хлестал плетью праздных зевак.
Это был Йозеф, граф Апсиг. Меня он не заметил — глаза его были прикованы к Ларсу.
Тот поднял голову, заметил яростный взгляд графа и побелел.
Гореддцы говорят, что для них весь самсамский звучит как брань, но тут тон Йозефа и его жесты не оставляли никаких сомнений. Он поехал прямо на Ларса, размахивая руками и вопя. Слова «дворняга» и «ублюдок» мне оказались понятны, а сложные слова расплывчато угадывались по значениям составляющих корней. Я посмотрела на Ларса, страшно испугавшись за него, но он всю эту ругань принял стоически.
Йозеф остановил коня прямо у перил, мешая бедняге держать равновесие, и продолжил браниться злобным шепотом. Ларсу хватило бы силы одним движением сшибить тощего Йозефа с седла, и все же он ничего не предпринял.
Я огляделась вокруг, надеясь, что кто-нибудь придет на помощь, но никто на переполненном мосту не сделал и шага в нашу сторону. Ларс был мне другом, хоть мы и познакомились всего два часа назад; Грома-то я знала уже пять лет, и он всегда был моим любимцем. Поэтому я бочком протиснулась к лошади и постучала графа по обтянутому черной тканью колену, поначалу боязливо, а когда он меня проигнорировал, уже сильнее.
— Эй, — сказала я, как будто это был самый подобающий способ разговаривать с графами. — Оставьте его в покое.
— Это вас не касается, граусляйн, — оскалился Йозеф из-за накрахмаленного стоячего воротника. Бледные волосы упали ему на глаза, и он повернул лошадь, чтобы отогнать меня. Конский круп неудачно развернулся и — быть может, случайно — столкнул Ларса прямиком в ледяную реку.
Все в одну секунду бросились бежать: одни — к берегу, другие — просто подальше от этой заварухи. Я кинулась вниз по ступенькам на набережную. Рыбаки уже сталкивали на воду лодки и шлюпки, протягивали в неспокойную реку шесты, кричали барахтающемуся, чтобы держался. Ларс, судя по всему, плавать умел, но мешали одежда и холод. Губы его посинели; пальцы никак не хотели сжиматься на протянутых шестах.
Наконец его зацепили и подтянули к берегу, а местные старушки уже спешили от своих плавучих домов с кучами теплых одеял. Один из рыбаков достал жаровню и разжег высоко взметнувшееся пламя, добавив к пахнущему рыбой ветерку нотку угля.
От вида людей, в едином порыве бросившихся помогать незнакомцу, у меня защипало глаза. Горечь, которую я носила в душе с самого утра, с того случая на рынке, растаяла. Да, люди боялись всего незнакомого, но все же с невероятной добротой относились к своим…
Вот только Ларс-то своим не был. Выглядел он обычно, если не считать роста и мускулов, но что скрывалось под его черным колетом? Чешуя? Что-нибудь похуже? А ведь эти самые пугливые горожане из самых лучших побуждений собирались вот-вот снять с него насквозь промокшую одежду. Он уже стыдливо отбивался от помощи одной особенно услужливой старушки.
— Да ладно тебе, парень, — рассмеялась она, — чего меня стесняться? Что мне там нового? Уж за полвека-то небось все повидала.
Ларс трясся — крупной дрожью, под стать его росту и ширине. Ему надо было переодеться в сухое. Мне пришел в голову лишь один выход — и тот слегка бредовый.
Я вскочила на одну из свай пристани, крикнула: «Кому спеть песенку, а?» и затянула а-капелла энергичную вариацию на «Персики с сыром»:
Бродячее солнце восходит над миром,
И небо сквозь ветви сияет сапфиром,
Я жизнью, мой брат, наслаждаюсь как пиром,
И в солнечный день,
Вдыхая сирень,
По-царски объемся я персиков с сыром!
Ношусь я по свету, гонимый зефиром,
Родня только девам морским и сатирам,
Мой зуд не унять никаким эликсиром.
Пускай смерть грядет —
Я верю, что ждет
Нас град златоглавый и персики с сыром!
Люди смеялись и хлопали — большая часть толпы теперь смотрела на меня. Ларс лишь спустя несколько мгновений понял, что больше ему уже никак не укрыться. Он застенчиво повернулся к стене набережной с одеялом на плечах и принялся отлеплять от себя мокрую одежду.
Ему бы надо было шевелиться поактивней — в песне всего пять куплетов.
Я вспомнила про свой верный уд, сняла его со спины и ударилась в импровизированный проигрыш. Толпа одобрительно загудела. К моему неудовольствию, Ларс снова уставился на меня. Он что, не верил, что я умею играть? Вот уж спасибо за слабенькую похвалу, Виридиус.
