Зал снова взорвался аплодисментами. Комонот подождал тишины, засунув левую руку в зазор между пуговицами атласного дублета — возможно, чтобы тайком почесать живот.
— Идея мира пришла ко мне во сне, еще когда я был студентом в Данло Мутсай, университете Голии. Нам, драконам, сны не снятся. Я проходил курс сновидений: мы спали в наших саарантраи и каждый день докладывали о чудесах, которые видели. Однажды ночью я увидел клад, сверкающий, будто солнце. Я подошел, чтобы запустить в него пальцы, но это было не золото, это было знание! И я осознал чудесную истину: мудрость могла бы стать нашим сокровищем, человечество обладало знаниями, которых у нас не было, и вместо того, чтобы захватывать и убивать друг друга, мы можем объединенными силами сражаться с невежеством и недоверием.
Он принялся ходить туда-сюда по помосту, жестикулируя со странной периодичностью, словно когда-то видел, как это делает человек, и решил, будто это ритуальный танец, который несложно освоить.
— Я рассказал о своем сне на занятии, — продолжал он, — и меня осмеяли. Как выглядят знания? Стоит ли таких усилий открытие, которое мы не можем сделать сами? Но я знал, что прав, верил всем своим тлеющим нутром и с того дня жил только во имя этого видения. Из-за него я вознесся во власть. Я насаждал мир огнем и мечом. Раздумывал, как нам изучить ваши искусства, вашу дипломатию, вашу способность объединяться, при этом не потеряв собственную драконью сущность. Это было нелегко. Драконы меняются очень медленно — каждый хочет лететь своей дорогой. Единственный способ вести других — это тащить их за собой в верном направлении, хлопая крыльями и пыша огнем. Я договаривался с королевой Лавондой втайне, зная, что лучше навязать соглашение своему народу, чем терпеть столетия дебатов в Кере. Я оказался прав. Соглашение было и остается успешным, благодаря реформам с нашей стороны и неиссякаемой добросовестности — с вашей. Да пройдут столь же мирно еще сорок лет или — если позволите заглянуть так далеко — сотня. Королева к тому времени уже давно почиет, и я буду держать речь перед вашими внуками, но надеюсь, что соглашение продлится до конца моих дней — и много дольше.
Благородное собрание поколебалось, возможно, смущенное такой беспечной отсылкой к краткости человеческой жизни, но в конце концов все захлопали. Королева пригласила Комонота сесть между собой и принцессой Дион, и начался долгий и утомительный ритуал светских приветствий. Все в зале, от регента Самсама до лорда Простака из Дыры-на-Свиноречке, дожидались возможности предстать перед ардмагаром и поцеловать кольца на его толстых пальцах. Я заметила в общей очереди графа Апсига и ощутила какое-то мрачное удовлетворение.
Само собой, бесконечной карусели придворных требовался аккомпанемент. Мне полагалось играть на уде, но медиатор я как назло оставила в комнате, и к обеду пальцы покрылись мозолями.
К тому же меня мучила головная боль. Началась она с того момента, как протекла коробка, и усиливалась с каждым часом.
— Вам нехорошо, госпожа концертмейстер? — раздалось… не знаю откуда. Я посмотрела на своих музыкантов и обнаружила, что они почему-то удивительно далеко. Их лица расплывались. Я моргнула.
— Она так побледнела! — сказал другой голос. Струился он медленно и тягуче, словно кто-то просеивал темный мед сквозь сито.
Я задумалась о том, пропущу ли обед, а потом на меня без предупреждения нахлынуло материнское воспоминание.
Сто шестьдесят один дракон в Высоком гнезде. Под нами горы. Над нами дождевые облака, движущиеся на юго-юго-восток со скоростью 0,0034 терминуса.
Начинается новый семестр, и ардмагар выступает с лекцией перед студентами и преподавателями Данло Мутсай. Тема лекции: «Коварная болезнь».
Я знаю, что это значит. Не могу спать, думая о ней. По всей вероятности, я заражена.
Достаю блок для заметок и включаю. Его сделал один из квигутлей отца. Он помогает помнить, но нет такого устройства, которое помогло бы мне забыть.
— Человечество может быть учителем, — кричит ардмагар. — Суть мира — в обмене знаниями. Мои реформы — запреты на кровную месть и на накопительство — подстегнуты философскими идеями людей. Если идеи логичны, этичны и измеримы, мы можем их перенять. Но я должен предупредить вас, всех вас — от новоперекинувшегося, впервые увидевшего юг, до почтенного учителя, влетевшего в облако беспечности: человечность таит в себе угрозу. Не потеряйте себя во влажных складках людского мозга. Поддавшись химической интоксикации — эмоциям — драконы способны забыть, кто они на самом деле.
Здесь ардмагар неправ. Я помню себя — вплоть до третьего значащего разряда — и помнила, даже когда хотела забыть. Но и теперь, на высоте, я не забыла так же и Клода.
— Эмоции вызывают привыкание! — скрежещет ардмагар. — В них нет смысла: они противоречат разуму. Их полет стремится к нелогичной, недраконовой морали.
— И к искусству, — бормочу я.
Он ловит эхо моего голоса: акустика Высокого гнезда совершенствовалась тысячелетиями, чтобы слышно было каждого.
— Кто заговорил без арда?
Поднимаю голову под углом в сорок градусов, выйдя из позиции покорности. Все пялятся.
— Я сказала, ардмагар, что полет человеческих эмоций стремится к искусству.
— К искусству. — Он измеряет меня взглядом охотника, оценивает мою скорость и силу обороны. — Искусство блестит перед нашим носом, словно неуловимый клад. Я это понимаю, детеныш. Но мы изучим искусство. Пролетим над ним во всех направлениях, но на здравом, безопасном расстоянии. Когда-нибудь мы поймем его силу. Приведем ее в ард. Мы научимся разбивать его скорлупу и поймем, почему оно того стоит. Но не пытайтесь лететь по следу людей. Разве стоит ради искусства, что живет не дольше одного вдоха, всю жизнь провести в рабстве зловонных прихотей мясистого мозга?
Опускаю голову, подавляя инстинкт. То, что я почувствовала, человек назвал бы гневом. В мозгу дракона это называлось «сжигай или улетай». Зачем только я заговорила? Он измерит мои слова и вычислит, что я заразна. Цензоры явятся среди ночи и отправят меня на иссечение. Они вырежут, выскребут из меня это неисчислимое.
Это приведет мои нейроны обратно в ард. Я желала забыть, поэтому и вернулась домой. Я хочу этого — и не хочу.
Нельзя лететь в двух направлениях сразу. Я не могу гнездиться среди тех, кто считает меня ущербной.
Просматриваю текст, записанный в блок, и добавляю к нему: «Любовь — это не болезнь».
Я открыла глаза и тут же закрыла обратно, увидев, что надо мной с встревоженным видом склонился Киггс, положив руку мне на лоб. Псы небесные, из-за воспоминания я упала в обморок. Ну почему нельзя было просто свалиться головой вниз через перила и спасти себя от этого смертного стыда? Не пришлось бы открывать глаза посреди взволнованной толпы — уже больше никогда.
