— Пойдем, — уговаривала она. — Идем домой.
Я не сразу поняла, что мой муж не станет прощаться со мной на улице. Он стоял с этой пожилой парой до тех пор, пока я не оказалась за закрытой дверью дома. Из дома я видела, как он заспешил к карете, припрыгивая на своих толстых, сужающихся книзу ногах. Кучер щелкнул вожжами. Лошади затопали, дернулись и рванули вперед. Карета сорвалась с места, прежде чем Бригам успел затянуть ногу внутрь. Из проема высунулась его рука и захлопнула дверцу. Вот так, в одиночестве, я провела свою свадебную ночь.
ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЖЕНА
Глава семнадцатая
Одинокая Жена
Мужа я не видела уже три недели, когда он вдруг приехал за мной, чтобы взять в новую поездку. Я попыталась занять его беседой, однако он, казалось, был погружен в свои мысли. Постепенно я начала осознавать, что он приехал вовсе не для того, чтобы занимать свою молодую жену разговорами. Как только карета выехала за пределы города, Бригам ожил и всем телом наклонился ко мне через сиденье. «О любовь моя», — простонал он, сбрасывая с себя зеленый плащ и издавая запах лимонных леденцов, чаша с которыми всегда стояла на столе у его секретаря.
Так состоялся наш брак.
Три месяца наш союз держался в тайне. Даже мои сыновья ничего не знали о новом статусе их матери. Я хотела рассказать им об этом, но, не умея объяснить необычные обстоятельства, просто не могла себя заставить сделать это. Очень часто думала я о моей маме, прошедшей через свою молодость без позора. Тогда как в моем случае каждый раз, как я расставалась с мужем после очередного тайного свидания в карете, я испытывала чувство унижения, словно была шлюхой второго разбора. Годы спустя, во время развода, Бригам обвинит меня в том, что я требовала от него денег по окончании наших интерлюдий, но в этих обвинениях нет ни грана правды. Я ничего не получала, кроме измятого платья, продавленной шляпки и стремления поскорее вымыться.
Все это время, которое у большинства других пар называется медовым месяцем, я каждое воскресенье посещала службу, притворяясь, что мои отношения с Бригамом остаются такими же, что и прежде. Воскресные службы в Дезерете — это время, когда общество самоутверждается и огромное беспокойство вызывает то, где кто сидит и с кем. Как у женщины, разведенной с мужем, мой статус был ниже статуса вдовы или незамужней девицы. Тайная свадьба ничего не могла в этом смысле изменить в глазах сообщества Святых. Я вместе с мамой и сыновьями сидела обычно на задней скамье, в то время как Бригам проповедовал тысячам своих приверженцев.
Впереди, заполняя с десяток рядов, сидел целый отряд его родственников — жены, дочери, сыновья, жены сыновей и т. д. Я же была всего лишь еще одной из примерно пятидесяти тысяч его преданных последователей, живущих в этой стране. Они не обращали на меня никакого внимания.
Каждое воскресенье проповедь Бригама непременно касалась темы «Правда». Ничто иное не может взвинтить Бригама сильнее, чем эта тема, и он способен целый час распространяться об этом понятии, ни разу не переведя дыхания. И поскольку он говорил об этом каждую неделю, я словно варилась в адском котле от стыда и беспокойства. Если Правда — это ключ к Вечному Блаженству, как утверждает Бригам, то что это означает для меня? В этот период я невзлюбила самое себя и мысленно называла себя просто «номер девятнадцать». Часто бывало так, что я не могла взглянуть в глаза моим мальчикам.
Наконец, после многих месяцев бесчестья, Бригам заявил, что готов представить меня как свою девятнадцатую жену. «Прежде всего надо поселить тебя в доме, соответствующем твоему положению», — сказал он. Он привез меня в унылый, дощатый и некрашеный небольшой дом, где, как он надеялся, я буду жить вполне счастливо, непрестанно ожидая его визита. Дом был обставлен всяческими остатками: я узнала потертый ковер из гостиной Львиного Дома, ободранную, в черных пятнах, лампу из театрального гардероба и надбитую утварь из пекарни Бригама. (Один из моих знакомых — я встретила его в Вашингтоне после развода — посоветовал мне не останавливаться на домашних проблемах, рассказывая о моей жизни. «Это мелочи, — сказал он. — И вы выглядите мелочной, говоря о них». На это я ответила достопочтенному джентльмену: «Я уверена, что вы никогда не пробовали сварить компот в дырявой кастрюле».)
Почувствовав мое разочарование, муж спросил:
— Тебе здесь не нравится?
По правде говоря, я расстроилась не из-за дома, если можно было так назвать эту жалкую лачугу с односкатной крышей. Обходя маленькую полуобставленную гостиную, слушая эхо собственных шагов, я поняла, что здесь я буду вести одинокое существование. Правда, со мной будут мои мальчики; однако, как жена Пророка, я буду обречена на непрестанное его руководство и ограничение моих действий. Я больше не могу надеяться, что стану посещать подруг, как делала когда-то, или прогуливаться в одиночестве по улицам города, или вообще браться за какое-либо из повседневных дел, наполняющих день радостью. Я стала теперь замужней женщиной и обязана вести себя подобающим образом, однако, в отличие от большинства жен, у меня не будет мужа в истинном смысле этого слова. Теперь я не была ни вдовой, ни незамужней девицей, ни даже разведенной. Я стала одной из многих жен в семье многоженца, и этот домишко с дешевой дорожкой на лестнице предстал перед моими глазами брачным чистилищем — или просто адом земным — так четко, что мое сердце вдруг пронзила острая боль.
Чтобы улучшить мое настроение, Бригам вместе с сыновьями переселил в этот дом и мою маму. Мы постарались устроиться в нем насколько возможно лучше, однако он достался нам с такими скудными средствами обитания, что существование, которое мы вели в нем, точнее всего можно было бы описать словом «бедняцкое».
Как одна из жен Пророка, я имела право получать ежемесячный набор продуктов, выдаваемых в Семейном Магазине Бригама. Магазин располагался за Домом-Ульем, и, когда мы с мамой впервые пришли туда, мы увидели длинную очередь женщин и детей, выходившую из дверей магазина и тянувшуюся далеко вниз по улице. Многие женщины явились с ручными тележками или с шахтерскими ранцами, а ребятишки, гордые сознанием важности своей задачи, с заботливой осторожностью несли небольшие корзинки. Сюда же пришли несколько индианок — обменять на мыло и свечи большие корзины с крышками и разное другое плетенье.
У прилавка я назвала свое имя прекрасно справлявшейся со своей работой плотной, широкогрудой женщине; она повела пальцем по длинному списку. «А, вот она — ты», — произнесла она и исчезла в кладовой. Она, вероятнее всего, была одной из моих Сестер-жен, но наши отношения ограничились выдачей и получением продуктов. Женщина возвратилась, принеся пятифунтовый мешок свекловичного сахара, десять фунтов копченой свинины, фунт сальных свечей, кусок щелочного мыла, шпулю штопальных ниток и маленькую коробочку белых фосфорных спичек.
— На самом деле мне бы очень хотелось немного батиста, — сказала я.
— Мне тоже, Сестра. Что-нибудь еще?
Вероятно, сейчас самое время признаться моему Дорогому Читателю в том, в чем тогда я не способна была признаться даже самой себе. На ранних стадиях моего брака — теперь я это ясно вижу — я подавляла свой скептицизм. Вопреки все нарастающим доказательствам, я хотела верить, что мой брак с Бригамом Янгом, каким бы необычным он ни казался, был все же, хотя бы до некоторой степени, истинным браком. Я понимала, что он не любит меня так, как юная девушка представляет себе любовь мужа к жене. Я понимала, что и я не люблю его глубокой, всеобъемлющей любовью. Однако брак имеет много целей и причин, помимо романтических, в том числе причины практические и духовные. Я надеялась, что Бригам заменит моим сыновьям отца. Надеялась, что переезд мамы в мой дом освободит ее от соперниц. И — а это может быть самое важное — надеялась, что моя близость к Церкви наполнит свежим ветром поникшие паруса моей веры. Я все еще была дочерью Мира Мормонов, и по ночам, в одиночестве, когда ветер постукивал ветвями миндального дерева в мое окно, я продолжала молиться.
