Они долго шли по тропе через дубовую рощу — впереди Уиллис, позади Линда. Над воротником поднималась его ярко-розовая шея, вскоре рубец на ней покрылся каплями пота, и Уиллис промокнул его платком. Он спросил, не очень ли ей жарко, она ответила, что ей хорошо, и Уиллис произнес:
— Да, Брудер говорил мне, что небольшая жара никогда вас не останавливала.
— Он так говорил?
Вообще-то, за много лет Брудер успел рассказать Уиллису почти все, что знал о Линде; и чем больше рассказывал Брудер, тем интереснее она становилась Уиллису. По его меркам, Брудер был человек бессердечный. Они познакомились в очень страшных обстоятельствах, и сам Уиллис любил говорить, что узнал Брудера, когда это было нужнее всего — когда проверяется на силу сама душа человека.
— Я думал, Брудер вообще не способен испытывать чувства к другому человеку, — сказал он теперь Линде, — а потом понял: он относится к тебе по-особому, как брат.
Уиллис взял с собой шестизарядный револьвер с перламутровой рукояткой, вырезанной в виде головы быка; время от времени он вынимал его из кармана и вертел на пальце. Она слышала, что Уиллис хороший стрелок, и когда он заметил, как она посматривает на револьвер, то поднял его и сказал: «На всякий случай». С этими словами он остановился, вытянул руку и выстрелил вниз, под уклон тропинки. Линда подумала — понятно, выделывается, и сильно ошибается, если воображает, что она испугается пули; но ярдов через двадцать они нашли обезглавленную белку с зажатым в лапках желудем. Уиллис поднял ее за хвост и сказал:
— Я и гризли из рощи выгонял.
Дожди пошли рано, но в предгорьях чувствовалось, как все жаждет воды: калифорнийские кролики скакали к кустам сумаха и жадно сосали его листья; серобрюхие тауи стремительно вылетали из листьев дуба, чтобы найти каких-нибудь семян для пропитания; сизый табак был весь в поникших желтых цветах-трубочках; качались сухие, хрустящие гирлянды ползучего пентастемона; крошечные молочно-белые астры казались хрупкими, как кружевные ветви кораллов; бело-желтый дербенник склонился под беспощадным солнцем; маленькие заостренные листья губастика поникли от жары; побледнели лиловые соцветия чертополоха; овсюг оставлял на юбке Линды свои колючки; цветы дикого горошка опали, не успев превратиться в плоды; соцветия юкки высотой двенадцать футов возвышались над дорожкой. Сухие склоны осенних гор ждали гостя — пожара или дождя, — и никто не загадывал, что придет первым и все очистит.
Уиллис приподнял колючую проволоку, чтобы Линда пролезла под ней.
— Это после ранчо Сан-Паскуаль осталось. Вот так высоко паслись овцы, — пояснил он.
Они смотрели на открывшийся перед ними простор. Вниз, под уклон, уходила ровная как стол долина Сан-Габриел, виднелись шумная, деловитая Пасадена, разбитая на ровные квадраты из белого бетона, соседние фермы, ранчо, рощи, длинная блестящая лента железнодорожных путей.
— Только представьте себе… и пятидесяти лет не прошло с тех пор, когда все это было одним владением. Большой старый викторианский дом, пара пристроек для работников, два сарая, сотни миль колючей проволоки, тридцать тысяч голов скота. Вот сколько всего здесь было. Одни только кусты, коровьи лепешки и пятьдесят тысяч овец. Полвека тому назад два человека имели сто тысяч акров, а может, и больше. Земли было так много, что никто даже не знал точно, сколько именно; в описи сказано только, что граница проходит от платана с дуплом в виде сердца до пересохшего источника и все, что находится между ними, относится к имению. Никто даже и не задумывался, сколько здесь было земли, пока не начали ее распродавать.
Линда легко могла это вообразить — даже не нужно было закрывать глаза, чтобы увидеть бескрайнюю землю, покрытую жестким кустарником, сухие, размытые рекой участки, холмы с плоскими вершинами и тучи пыли, которые поднимали к небесам топтавшие эту землю копыта. Приморский Баден-Баден вырос на ее глазах, но этот рост нельзя было и сравнить с тем, что происходило здесь: прогресс измерялся тем, что все длиннее становился пирс, все шире — асфальтовое покрытие Королевской дороги, увеличивалось количество шагавших к горизонту электрических столбов, но, правда, больше почти ничем. Число ферм и семей почти не менялось — чуть больше в одном году, чуть меньше в другом; только туристы каждую весну волной накатывали сюда, оставляя на земле лужи моторного масла, а в общем деревня так и осталась перевалочным пунктом между Лос-Анджелесом и Сан-Диего. Однако даже Линда замечала, как бурно растет Пасадена, как словно из-под земли появляются в ней новые улицы и дома — за десять лет количество жителей удвоилось, через двадцать лет удвоится снова; долго ли выдержит это долина?
— Пятьдесят лет назад здесь жило всего с полсотни человек, — произнес Уиллис. — А теперь, наверное, все пятьдесят тысяч.
— Откуда они взялись?
— Оттуда, откуда и все. Откуда-то пришли.
Ей хотелось, чтобы Брудер вместе с ними любовался бы сейчас этим видом, и она сказала об этом Уиллису.
— Брудер? Так я его приглашал. Он не захотел. Сказал только — сделай так, чтобы она хорошо провела время.
К Линде опять вернулось знакомое разочарование, и Уиллис, наверное, заметил это, потому что сказал:
— Жалко, что вам здесь не очень нравится.
Она горячо уверила его, что это совсем не так.
Солнечный отблеск от его медали слепил ей глаза, и иногда она его совсем не видела, только чувствовала, что рядом с ней мужчина, не похожий ни на кого из знакомых ей.
Поработав на ранчо, Линда успела узнать кое-что о семействе Пур от Хертса, Слая и Розы. Они рассказывали, что Уиллис-старший приехал на ранчо Сан-Паскуаль в тысяча восемьсот семьдесят третьем году и уговорил хозяев продать ему четыре тысячи акров. Слай и Хертс точно не знали, когда у него появились деньги на такую покупку, но он исхитрился продать пятнадцать акров сотне фермеров, которые выращивали сою где-то на границе между Иллинойсом и Индианой, и за один вечер он умудрился основать колонию штата Индиана в Калифорнии.
— Говорят, интересная была картина в январе семьдесят четвертого года утром, — рассказывал Слай. — Сюда ехали кто на телеге, кто на повозке, и все предъявляли права на эти пятнадцать акров. Каждый колонист размахивал бумажкой, на которой Уиллис что-то нацарапал. Почерк у него был жуткий, это все знали. Такой неразборчивый, что некоторые говорили, будто он и писать-то как следует не умел.
— О прошлом его почти ничего не известно, — добавил Хертс. — Эти поселенцы обосновались в городе, и, как я слышал, с того дня, как Бог сотворил долину Сан-Габриел и здесь появилась первая миссия, никто ничего подобного не видел. Пылища, мужчины, женщины, дети в корзинках, клячи, тупые мулы, которые ловили на язык мух и жевали их. Фургоны с колыбелями, узлами, горшками, набитые до самого верха, усталые, терпеливые лица под соломенными шляпами, и все спрашивают, где найти человека по имени Уиллис Пур.
— А он был здесь, — подхватил Слай. — Делал сто дел одновременно, объявлял об основании нового поселения, а потом исчез — оттяпал себе двадцать пять тысяч акров, собирался разбить рощу, а на холме построить дом.
