Я позвонил ему утром, и когда в десять часов приехал к нему в Управление полиции, он сделал мне копию протокола.
— С тех пор как существует эта защита данных, у нас уже никто не знает, что можно, а что нельзя. Я решил для себя, что лучше не знать, чего нельзя, — сказал он, протягивая мне протокол. Он состоял всего из нескольких страниц.
— Вы знаете, кто составлял протокол?
— Хесселер. Я сразу подумал, что вы захотите с ним поговорить. Вам повезло: он сейчас здесь, и я уже предупредил его о том, что вы придете.
Хесселер сидел за пишущей машинкой и что-то с большим трудом печатал. Я все никак не возьму в толк, почему полицейских не учат как следует печатать на машинке. Может, в расчете на то, что это послужит дополнительной мерой воздействия на подозреваемых и свидетелей, для которых вид печатающего полицейского — настоящая пытка. Это действительно пытка: полицейский мучается сам и мучает машинку, вид у него при этом несчастный и ожесточенный, он страдает от сознания своего бессилия и в то же время готов на все — довольно зловещая и взрывоопасная комбинация. И если это не всегда побуждает подозреваемого или свидетеля к более искренним и подробным признаниям, то, во всяком случае, отбивает у него охоту менять свои уже с таким трудом зафиксированные и оформленные показания, как бы полицейский их ни исказил.
— Нам позвонил какой-то водитель, который проезжал по мосту после аварии. Его фамилия есть в протоколе. Когда мы приехали, врач уже был на месте и успел спуститься вниз, к пострадавшему. Он сразу увидел, что тому уже никакая помощь не нужна. Мы перекрыли дорогу и зафиксировали следы происшествия. Фиксировать, правда, было почти нечего. Был тормозной след, который показывал, что водитель резко затормозил и одновременно рванул руль влево. Однозначно объяснить, почему он это сделал, практически невозможно. Никаких признаков участия в ДТП другого транспортного средства не обнаружено — ни осколков стекла, ни следов чужой краски, ни другого тормозного следа. Ничего! Странный, конечно, случай, но все говорит о том, что водитель просто не справился с управлением.
— А где сейчас машина?
— На стоянке ремонтно-аварийной фирмы Байзеля, за Двухцветным домом. Эксперт уже осмотрел ее, так что Байзель в ближайшие дни отправит ее на металлолом. Плата за хранение уже сейчас превышает стоимость того, что от нее осталось.
Я поблагодарил и еще раз заглянул к Нэгельсбаху, чтобы попрощаться.
— Вы знаете «Гедду Габлер»? — спросил он.
— А что?
— Вчера читали про нее у Карла Крауса, и я так и не понял, утопилась она, или застрелилась, или ни то ни другое, и где все это произошло — у моря или в беседке, увитой виноградом? Краус иногда пишет так, что его трудно понять.
— Я знаю только, что она героиня Ибсена. Пусть ваша жена прочтет вам саму пьесу. А Карла Крауса дочитаете потом. Его вполне можно читать с перерывами.
— Не знаю, поговорю с женой. Мы еще никогда не откладывали начатую книгу.
Потом я поехал к Байзелю. Его не оказалось на месте, один из его рабочих показал мне машину.
— Вы уже знаете, что с ней будут делать? Вы родственник?
— Ее вроде бы собираются отправить на металлолом.
Сзади, с правой стороны, машина вообще казалась почти невредимой. Верх во время аварии был открыт и остался целым. Потом его подняли из-за дождя рабочие фирмы или эксперт. Левая сторона была всмятку и, кроме того, разорвана, ось и моторный отсек смещены вправо, капот сложился пополам, ветровое стекло и подголовники лежали на заднем сиденье.
— А, на металлолом. Ну да, вы же сами видите, что от машины ничего не осталось. — При этом он так явно покосился на стереоустановку, что я не мог этого не заметить. Она совершенно не пострадала.
— Не беспокойтесь, я не собираюсь снимать стереоустановку. У меня только одна маленькая просьба: можно я сам, без помощников, осмотрю машину? — Я сунул ему десять марок, и он оставил меня одного.
Я еще раз обошел машину кругом. Странно: на правую фару Мишке зачем-то наклеил крест из черного скотча. И опять меня поразил почти нетронутый правый борт. Присмотревшись внимательней, я заметил какие-то пятна. На темно-зеленом фоне они были почти не видны, и их было немного. Но они были похожи на кровь, и я задался вопросом, как могла попасть сюда кровь. Может, Мишке с этой стороны вытаскивали из машины? Были ли у него вообще открытые раны? Или поранился кто-нибудь из спасателей или рабочих ремонтно-аварийной службы? Может, это и не имело никакого значения, но меня вдруг так заинтересовало, кровь ли это, что я соскреб своим швейцарским перочинным ножом в коробочку из-под фотопленки немного краски с тех мест, где были пятна. Филипп отдаст это на анализ.
Откинув верх, я заглянул внутрь салона. На водительском месте следов крови я не нашел. Боковые карманы на дверцах были пусты. К торпедо была приклеена серебряная фигурка святого Христофора. Я оторвал ее: может, ее захочет оставить себе фрау Бухендорфф, хотя Мишке Христофор не помог.
[68]
Стерео-установка напомнила мне тот субботний день, когда я ехал за Мишке из Гейдельберга в Мангейм. В магнитоле еще торчала кассета. Я вынул ее и сунул себе в карман.
В механике я разбираюсь плохо. Поэтому я не стал тупо таращиться в моторный отсек или ползать под днищем. Того, что я увидел, было достаточно, чтобы представить себе столкновение машины с ограждением моста и падением на рельсы. Я достал из кармана плаща свой маленький «Ролляй» и сделал несколько снимков. К протоколу, который мне дал Нэгельсбах, прилагалось несколько фотографий, но на бумажной копии трудно было что-нибудь разглядеть.
4
Я потел в одиночестве
Вернувшись в Мангейм, я первым делом поехал в городскую больницу, отыскал кабинет Филиппа, постучал и вошел. Он не успел спрятать пепельницу с дымящейся сигаретой в ящик стола.
— А, это ты! — с облегчением произнес он. — Я обещал старшей сестре, что больше не буду курить. А ты здесь какими судьбами?
— Хочу попросить тебя об одном одолжении.
— Давай ты попросишь меня о нем за кофе. Пойдем в нашу столовую.
Когда он шагал впереди меня по коридорам в развевающемся белом халате, отпуская в адрес каждой хорошенькой медсестры по фривольной шутке, он был похож на Петера Александера в роли графа Данило.
[69]
В столовой он что-то зашептал мне про белокурую сестру, сидевшую через три столика от нас. Она посмотрела в нашу сторону; это был взгляд голубоглазой акулы. Я люблю Филиппа, но если его когда-нибудь сожрет вот такая вот акула, то я буду знать, что он это честно заслужил.
