— Если дело дойдет до судебного разбирательства, вам будет не обойтись без этой процедуры.
— Это мы еще посмотрим!
Вошла медицинская сестра с разноцветными таблетками в маленькой чашечке.
— Вот эти две красные — сейчас, желтую — перед едой, голубую — после. Ну, как мы себя сегодня чувствуем?
У Сергея в глазах блеснули слезы.
— Я больше не могу, Катрин! Постоянные боли, с танцами навсегда покончено, а теперь еще этот господин из страховой компании пытается выставить меня мошенником!..
Сестра Катрин положила ему руку на лоб и сердито посмотрела на меня:
— Разве вы не видите, как Сергей страдает? У вас есть совесть? Оставьте его наконец в покое. Вечная история с этими страховыми компаниями — сначала они сдерут с тебя три шкуры, а потом морочат голову, потому что не хотят платить.
Мне вряд ли удалось бы сделать эту беседу еще более увлекательной, и я поспешил ретироваться. За обедом я набросал тезисы своего отчета для Объединения гейдельбергских страховых компаний.
Я так и не сделал окончательного выбора между двумя версиями — целенаправленным членовредительством и несчастным случаем. Я мог только суммировать факты, говорившие в пользу одной и в пользу другой версии. Если страховая компания не хочет платить, то в суде у нее будет неплохая позиция.
Когда я переходил улицу, какая-то машина обдала меня с ног до головы снежной кашей. В свою контору я пришел уже в дурном настроении; работа над отчетом окончательно его испортила. Вечером я с грехом пополам надиктовал две кассеты и отнес их на Таттерзальштрассе, чтобы распечатать. По дороге домой я вспомнил, что хотел еще спросить фрау Менке о способах удаления зубов маленького Зигфрида. Но мне на это уже было наплевать с высокой горы.
Провожающих Вилли в последний путь на главном кладбище в Людвигсхафене было не много: Эберхард, Филипп, заместитель декана факультета естествознания Гейдельбергского университета, приходящая уборщица покойного и я. Заместитель декана приготовил речь, но ввиду малочисленности публики произносил ее без удовольствия. Мы узнали, что Вилли пользовался международным авторитетом в области изучения сычей. И был предан своему делу телом и душой. Во время войны — тогда он был приват-доцентом в Гамбурге — он спас из горящего вольера в зоопарке Хагенбек целую семью совершено обезумевших от страха сычей. Пастор привел слова из Евангелия от Матфея, глава шестая, стих двадцать шестой, — о птицах небесных. Под голубыми небесами, по скрипучему снегу мы направились от часовни к могиле. Первыми за гробом шли мы с Филиппом.
— Надо будет тебе как-нибудь показать фотографию! — шепнул он мне. — Я наводил у себя порядок и случайно на нее наткнулся. Вилли и спасенные сычи — с обгоревшими волосами и перьями. Шесть пар ошалевших, но счастливых глаз… Я чуть не прослезился от умиления.
Потом мы стояли вокруг глубокой ямы. Все было как в детской считалке. По возрасту следующий на очереди Эберхард, потом я. Когда умирает кто-нибудь их тех, кто мне дорог, я давно уже больше не думаю: «Ах, если бы я побольше делал то-то и почаще говорил то-то…» А когда умирает мой ровесник, у меня такое чувство, как будто он просто немного опередил меня, чуть раньше меня вошел в какую-то дверь — не знаю в какую. Пастор начал читать «Отче наш», и мы нестройным хором вторили ему. Даже Филипп, самый закоренелый из всех известных мне атеистов, тоже громко произносил слова молитвы вместе со всеми. Потом все бросили в могилу по горсти земли, и пастор попрощался с каждым из нас за руку. Молодой паренек, но убежденный и убедительный. Филиппу сразу же надо было назад в клинику.
— Приходите вечером ко мне, на поминки.
Накануне я купил в городе еще двенадцать баночек сардин для своей рождественской елки и выложил их содержимое в маринад эскабече.
[140]
К ним я подам белый хлеб и риоху.
[141]
Мы договорились на восемь часов.
Филипп тут же умчался, Эберхард принялся обмениваться любезностями с заместителем декана, а пастор бережно повел под руку трогательно всхлипывающую уборщицу к выходу. Мне спешить было некуда, и я медленно побрел по дорожкам кладбища. Если бы Клара была похоронена здесь, я бы мог сейчас навестить ее и поговорить с ней.
— Господин Зельб!
Я обернулся и увидел фрау Шмальц с тяпкой и лейкой в руках.
— Я иду на нашу фамильную могилу, там сейчас захоронена и урна Генриха. У нас теперь красивая могилка. Хотите посмотреть?
Она робко смотрела на меня, подняв ко мне свое узенькое, смятое горем личико. На ней были старомодное черное зимнее пальто, черные ботинки на кнопках и черная меховая шапка, из-под которой выглядывали седые, стянутые в узел волосы, а ее сумочка из искусственной кожи вызывала душераздирающую жалость. Есть женщины моего поколения, при виде которых я готов поверить во все, что пишут пророчицы женского движения, хотя никогда не читал их писаний.
— Вы все еще живете на старой территории? — спросил я ее по дороге к могиле.
— Нет, оттуда мне пришлось съехать. Там же все снесли. Заводское начальство поселило меня в Пфингствайде!
[142]
Квартира, правда, хорошая, современная, но знаете, это так тяжело — после стольких лет… Мне теперь нужен целый час, чтобы добраться до могилки моего Генриха. Потом за мной, слава богу, заедет сын на машине.
Мы остановились перед могилой. Она вся была занесена снегом. Лента давно сгнившего венка от РХЗ, привязанная к палочке, трепетала на ветру рядом с памятником, напоминая флаг. Вдова Шмальц поставила лейку и опустила руку с тяпкой.
— Столько снега… Значит, я сегодня ничего здесь не смогу сделать.
Мы стояли и думали о старике Шмальце.
— И Рихардле я теперь почти не вижу. Я же теперь далеко живу. Вот как по-вашему, это справедливо, что завод… Ах, с тех пор как не стало Генриха, мне в голову лезут всякие мысли… Он-то мне не позволял ворчать, всегда оправдывал свой завод.
— А когда вы узнали, что вам придется освободить заводскую квартиру?
— Еще полгода назад. Они нам тогда прислали письмо. А потом все так быстро произошло.
— А разве Кортен не говорил с вашим мужем лично за месяц до вашего выселения? Чтобы как-то утешить и ободрить вас?
— Нет. Генрих мне ничего говорил. У него с генеральным были особые отношения. Еще с войны, когда он был в СС и его откомандировали на завод. С тех пор так оно и было, как они говорили на похоронах, — завод стал его жизнью. Выгоды ему от этого было немного, но мне и заикнуться об этом нельзя было. Не важно, офицер СС или офицер заводской охраны, — борьба продолжается, говорил он.
