— Похоже, проделать все то, что требовалось при обращении за компенсацией, было не намного легче, чем пережить те ужасы, которые были сопряжены с утратой этих вещей. Два серебряных подсвечника, двенадцать серебряных ножей, вилок, столовых и чайных ложек, двенадцать глубоких и мелких тарелок, буфет, кожаный гарнитур, их оценочная стоимость, что когда было куплено, как долго использовалось, сохранились ли квитанции, есть ли другие подтверждения, есть ли свидетели, почему указана именно такая оценочная стоимость, почему отказались от владения, есть ли свидетели того, что квартира в «Хрустальную ночь» была взломана и разграблена, обращались ли в полицию, обращались ли в страховую компанию, — возможно, без этого было не обойтись, но все равно мерзко. Между тем в Лондоне ему, видимо, жилось неплохо: судя по адресу, он обосновался в Хэмпстеде и владел галереей, она до сих пор существует и пользуется хорошей репутацией.
Мы снова сидели у меня в конторе друг против друга. Его лицо светилось от азарта. Он гордился своими находками и хотел рыть землю дальше, хотел выяснить как можно больше, сняв покров со всех тайн.
— А что тут еще узнавать?
Он смотрел на меня так, словно я сморозил страшную глупость.
— Откуда у него взялись деньги, чтобы вести в Лондоне такой образ жизни? Что стало с его сестрой? Куда делось наследство его двоюродного деда? Был даже бюст Лабана, который стоял в Страсбургском университете и который давно разыскивает один страсбургский профессор, я с ним разговаривал, — представляешь, если я найду его у старьевщика в Страсбурге или в каком-нибудь другом городе Эльзаса? В любом случае, я знаю, куда поеду в следующий отпуск.
Теперь я тоже знал, куда мне ехать.
По дороге в Эммертсгрунд шел дождь, но когда я добрался, ветер уже разогнал облака, и снова светило солнце. Видимость была прекрасная, я посмотрел на запад и увидел атомную электростанцию в Филиппсбурге, башни Шпейерского собора, башню оптического телеграфа в Луизен-парке и Коллини-центр, все словно нарисованное тонкой кисточкой. Пока я смотрел, над горами Хардта скопились тучи, готовя следующий дождь.
Старый Веллер сидел в том же кресле у того же окна, как будто после моего предыдущего визита так и не сдвинулся с места. Когда я сел, он начал разглядывать меня своими слабыми глазами, чуть ли не уткнувшись в мое лицо носом.
— Вы не юноша. Старый хрыч вроде меня.
— Скорее уж старая ищейка.
— А что вы, собственно говоря, хотели, когда были здесь в прошлый раз?
Я положил на стол пятьдесят марок:
— Ваш зять поручил мне выяснить, кто был негласным компаньоном, который на рубеже веков вложил в ваш банк полмиллиона.
— Вы меня об этом не спрашивали.
— А вы бы мне ответили?
Он не сказал ни «да», ни «нет».
— Почему вы не спросили?
Не мог же я ему признаться, что собирал информацию не для его зятя, а против него.
— Мне было достаточно выяснить, действительно ли ваше поколение Веллеров и Велькеров могло забыть негласного компаньона.
— И?
— Отца нынешнего Велькера я не видел.
Он засмеялся каким-то дребезжащим, козлиным смехом:
— Он никогда ничего не забывал, будьте уверены.
— Вы тоже, господин Веллер. Почему вы сделали из этого тайну?
— Тайну, тайну… Вы справились с поручением моего зятя?
— Пауль Лабан, профессор из Страсбурга, самый востребованный, самый знаменитый и самый высокооплачиваемый эксперт своего времени, бездетный, но заботившийся о племяннице, племяннике и его детях. Не похоже, чтобы кто-то из них воспользовался состоянием, нажитым на негласном компаньонстве. — Я держал паузу, но он тоже молчал. — Не то было время, чтобы евреи могли пользоваться нажитым в Германии состоянием.
— Тут вы правы.
— Порой выгоднее было получить хотя бы часть и переправить ее за границу, чем потерять все.
— Что мы, два старых хрыча, ходим вокруг да около! Сын племянника эмигрировал в Англию, не смог ничего вывезти из Германии, мы обратились к нашим лондонским друзьям, и те позаботились о том, чтобы ему не пришлось начинать там с нуля.
— И племяннику это обошлось недешево.
— Как говорится, бесплатной бывает только смерть.
Я кивнул:
— Итак, в ваших бумагах находится документ, датированный тридцать седьмым или тридцать восьмым годом, в котором племянник объявляет все долги, вытекающие из негласного компаньонства, погашенными и отказывается от каких бы то ни было претензий. Догадываюсь, что на всякий случай документ вы храните в надежном месте.
— Вы, старый хрыч, прекрасно все понимаете. Сегодня стало модно вытаскивать грязное белье и трезвонить об этом на весь свет. Теперешние уже не понимают, какая тогда была жизнь.
— Да уж, это нелегко понять!
Он оживлялся все больше:
— Говорите, нелегко? Некрасиво, неблагородно, неприятно — это да. Но что тут такого уж непонятного? Ведь и сейчас продолжается та же игра: у одних что-то есть, а другие хотят это заполучить. Это игра всех игр, она приводит в движение деньги, экономику и политику.
— Но…
— Никаких «но»! — Он хлопнул рукой по подлокотнику. — Делайте свое дело и не мешайте другим заниматься своим. Банки не должны разбазаривать свои деньги.
— А после войны сын давал о себе знать?
— Нам?
Я молча ждал.
— После войны он остался в Лондоне.
Я ждал.
— Он сказал, что ноги его больше не будет в Германии.
Поскольку я продолжал молчать, он засмеялся:
— Какой вы, однако, упрямый старый хрыч!
Мне надоело.
— Я ведь вам сказал, никакой я не старый хрыч. Я старая ищейка!
— Ха! — Он снова стукнул рукой по подлокотнику. — Вы бы с удовольствием рыли носом землю, если бы у вас был нюх. А на нет и суда нет. Радуйтесь, что пока хотя бы кряхтите!
Он снова засмеялся своим козлиным смехом.
— И?
— Его адвокат дал ему понять, что с нас взятки гладки. Инфляция после первой войны, «черная пятница»,
[16]
валютная реформа после второй войны — и вот уже от огромной кучи остаются только мышиные какашки. Нет, мы его не обобрали! Не забудьте про опасность, которой мы подвергались, — нас же могли отправить в концлагерь.
— Это был его немецкий адвокат?
Он невозмутимо кивнул:
