Пленник, до этого безжизненно болтавшийся на своем крюке, будто освежеванная баранья туша, вдруг качнулся вперед и, подогнув ноги, уперся ступнями в спину капитану. Еще миг – и он, выгнувшись вперед, просто-напросто встал на плечи Локрину, на пару мгновений получив твердую опору под ногами. Больше ему и не потребовалось. Одно быстрое змеиное движение, мерзкий влажный хруст – и руки его, скованные за спиной и задранные вверх, перекрутились в плечевых суставах так, что оказались просто поднятыми над головой.
Брин видел подобный трюк в исполнении одного акробата из бродячего цирка, но никогда бы не поверил, что можно провернуть его в таких условиях. Сейчас же он не успел даже удивиться – таец спрыгнул со своего крюка и одним движением свернул Локрину шею – только позвонки хрустнули. Мягко, как кошка, соскользнул со стола. Тело капитана грузно повалилось на пол, под ноги имперцу. Тот, воткнув стилет в столешницу, выставил перед собой ладони и попятился назад.
– Спокойно, парень, спокойно… – тихо проговорил имперец, чуть освободив от рукава левое запястье. Там виднелась какая-то метка – Брин не успел разглядеть, какая.
Коготь, чуть сгорбившись, несколько мгновений разглядывал канцелярского. Потом метнулся к выходу.
На пути его не осталось никого, кроме Брина. Парень, пятясь, поднял обернутую ремнями дубинку – скорее прикрываясь, чем замахиваясь для удара. Таец походя, не сбавляя темпа, выбил жалкое оружие из его рук. Шваркнул молодого стражника спиной о стену, зажал ему левой рукой рот. Острый юношеский кадык судорожно дернулся вверх, да так и застыл там.
На короткий миг они встретились взглядами. Черные, как отполированные кусочки оникса, глаза, горящие холодным пламенем отчужденности и какой-то запредельной, могильной тоски. И расширившиеся от ужаса светло-серые, прозрачные. Как речная вода или подтаявший снег.
Рыкнув, будто от боли, таец оттолкнул юнца и выскочил на улицу.
Брин, едва устояв на ослабших ногах, потер шею, стараясь избавиться от кома, засевшего в горле и не дающего произнести ни слова. До него донеслись испуганные возгласы стоявших снаружи имперцев. Похоже, таец миновал и их, не особо задерживаясь.
Но Брину было не до того.
– К-к-капитан, – наконец прохрипел он, склоняясь над телом Локрина и не решаясь прикоснуться к нему. Остановившийся взгляд старика был устремлен куда-то вверх, в темноту, затаившуюся под крышей. Брин, сглатывая нахлынувшие рыдания, потянулся, чтобы прикрыть мертвецу веки.
Рука в тонкой щегольской перчатке зажала ему рот, задирая голову вверх. Острое, как у бритвы, лезвие скользнуло по горлу, алые капли веером брызнули на пол, на лицо распластавшемуся перед Брином капитану.
– Глупый мальчишка! Зачем ты только сунулся сюда… – прошипел имперец.
Брезгливо отдернув руку, толкнул юношу вперед, повалив на живот, и бросился к выходу. На крыльце едва не столкнулся с Эрином и Броком Рыбоглазым.
– Где таец?! Вы его видели? – заорал на них имперец, утирая, наконец, кровь на рассеченной капитаном щеке.
– Господин Терендорф, он туда побежал! К морю! – захлебываясь от волнения, закричал один из тех имперских, что сторожили выход из кордегардии. Второй неподвижно лежал на крыльце, раскинув руки в стороны. Кираса с белой башней, намалеванной на груди, была обильно забрызгана красным.
– За ним!!
Дальше, вниз по улице, раздавались испуганные возгласы. Заголосила какая-то торговка рядом с опрокинутым беглецом прилавком. Тыквы, кочаны капусты, помидоры и прочая снедь обрушились на мостовую, как из рога изобилия.
Имперец, а за ним и портовые стражники устремились в погоню.
Брин, скорчившись на полу в караульной, еще какое-то время слышал доносящиеся с улицы крики, и даже узнал знакомый голос Эрина. Но потом будто ушел под воду, и все звуки стихли, сменившись низким гулом в ушах.
Он лежал, зажимая рассеченное горло ладонью и чувствуя, как жизнь липким горячим потоком быстро утекает сквозь пальцы. Было страшно. До тошноты, до одури страшно. Сердце судорожно ворочалось в груди, глаза застилала едкая пелена слез. Когда удавалось сморгнуть, перед глазами были только грязные доски пола со следом от задавленного таракана прямо перед его носом. Вовсе не та картина, которую хочется наблюдать в последние мгновения.
Собравшись с силами, Брин отнял ладонь от горла, уперся ею в пол и перевернулся на спину. Дверь в караулку была распахнута настежь, и свет, льющийся снаружи, показался ему нестерпимо ярким. Он зажмурился и поднял было руку, чтобы прикрыть глаза от солнца. Но на это его уже не хватило.
Так его и нашли – с лицом, обращенным к выходу. Рядом с ним на полу багровел отпечаток ладони.
7
Неуклюже хлюпая сапогами по раскисшей грязи, Мо забежал под навес возле входа в харчевню. Мог особо и не торопиться – от вездесущего дождя навес не спасал, скорее наоборот. Слой старой прогнившей соломы промок насквозь и теперь с него не просто капало, а лилось целыми струями. Относительно сухо было только у самой стены, рядом с дверью – там, где сидел на скамье пузатый Хек и с мрачным видом ковырялся с каким-то куском доски. Приглядевшись, Мо понял, что тот малюет новую вывеску.
– Боги тебе в помощь, досточтимый Хек! – переминаясь с ноги на ногу, промямлил Мо.
Трактирщик поднял на него водянистые глаза и еще сильнее выпятил свою толстую рыбью губу.
– Чего надо?
Не дожидаясь ответа, схватил стоящую рядом на скамье пузатую бутылку и отхлебнул из горлышка.
Мо, вытянув шею, судорожно сглотнул.
– Так это, Хек… Выпить бы. Со вчерашнего дня ни росинки…
– Ха! А я-то думаю – кто это ко мне приперся? Я тебя тверезым и не признал, Мо.
Рыбак заискивающе заулыбался, показывая коричневые и изрядно поредевшие зубы.
– Дык это… Я и сам себя не признаю, хе-хе…
Он покосился на заколоченную крест-накрест дверь в таверну и окошко рядом с ней.
– Еще не открылся?
– Я погляжу – мозгов у тебя, как у трески! Чего я, по-твоему, снаружи-то торчу?
– А… ну да. А как там… этот? – Мо невольно перешел на шепот.
Трактирщик обернулся к двери, будто к чему-то прислушиваясь.
– Вчера еще весь день стонал, на помощь звал. Нонче пока ни звука. Молю Араноса, чтобы этот страшила уже сдох.
Мо покивал, не сводя глаз с початой бутылки.
– Так это, Хек… Как насчет выпить-то?
– Нету! – отрезал трактирщик, снова прикладываясь к горлышку.
На лице пьянчуги отразилось такое страдание, что даже самый лютый головорез облился бы слезами от жалости.
– Ну, может, все-таки можно…
– Можно! – охотно согласился толстяк. – Давай так – я тебя запущу внутрь, ты проверишь, живой ли там этот магик. Две бутылки чистейшего, ни разу не разбавленного рома тебе отвалю.
