— Ах, теперь всё, что хоть немного отдает Францией, есть несносный моветон! — с очаровательной женской непоследовательностью сказала супруга. — Говорить по-французски — фи, фи! Добрые граждане говорят по-немецки и по-русски.
— Граф по-русски ни в зуб копытом, — брякнул я. — И зубрить грамматику в свои годы не собирается! Война скоро кончится, и знание французского языка Сашке пригодится! Марш из Риги со всеми сундуками, кому говорю! Мое слово в этом доме — закон!
Минна мелко закивала и кинулась прочь. Я редко повышал голос на жену, и она в таких случаях старалась не злить меня еще больше. Три дня спустя я уже провожал ее через Александровские ворота, осыпал поцелуями ее заплаканное лицо, а также поочередно брал на руки малюток наших.
Много бед несет война, но есть в ней и блаженные мгновения. Когда ты убеждаешься, что семейство твое благополучно тебя покинуло и находится в безопасности, в груди вспыхивает радостный огонь, ты снова молод, рука тянется к сабельному эфесу, а запах пороха слаще всего в свете.
Карета жены моей и сопровождавшие ее телеги с домашним скарбом влились в бесконечный обоз — не одно мое семейство покидало город. Я, сидя на Баязете, смотрел ей вслед, пока она не растаяла вдали.
— Чего уж тут стоять, барин, поедем домой, — сказал Васька.
Этот Васька был моей казнью египетской по меньшей мере десять лет, чумой и холерой в образе бойкого рыжего денщика. Сто раз я уж готовился избавиться от него — да только в той битве под Фридландом он, сам раненый, выволок меня из-под огня, и никуда уж я не мог от него деться. Так он, оставив вместе со мной полк, и жил при мне в Риге, не принося решительно никакой пользы. Не мог же я считать пользой то, что Васька сопровождал меня в конных моих прогулках по Курляндии на упряжном мерине Таракане. Постоянные пререкания с соседями из-за амурных Васькиных поползновений на добродетель молоденьких горничных тоже меня не радовали. Что он умел делать с непревзойденным искусством — так это чистить башмаки и сапоги. Также Васька отлично варил гречневую кашу, умел выбрать на рынке наилучшую квашеную капусту и в смутные минуты моей жизни непонятно откуда добывал полуштоф настоянной на лимонных корках или на чем ином водки.
Близость военных действий переменила совершенно и Ваську. В глазах его вспыхнул тот же огонек, что и в моих, и та же радость была на лице — радость избавления от полудюжины женщин, которые своей любовью к порядку и хозяйственными хлопотами делали порой мой домашний очаг вовсе невыносимым.
— Поедем, — уныло согласился я. Совесть моя повелевала еще некоторое время сохранять хотя бы видимость уныния. Но душа уже летела к рижским моим приятелям — таким же, как я, отставным воякам, которые мечтали вновь встать в строй.
Не я один застрял в Риге, связанный по рукам и ногам арканом Гименея. Я познакомился с отставным артиллерийским подпоручиком Семеном Воронковым, с отставным пехотным капитаном Новосельцевым, с отставным драгунским корнетом Суходревом. Все они с превеликой радостью выпроводили семейства свои и теперь снаряжались на войну.
Все мы имели намерение вступить в бюргерские роты, то бишь в отряды «военных граждан». Мы знали, что эти роты, составленные из потомственных штатских людей, будут мало к чему пригодны, разве что к несению караулов, заготовке продовольствия, присмотру за тем, как в городе исполняют приказы коменданта. Такое их положение как будто не давало шансов переведаться с неприятелем, но с чего-то же мы должны были начать.
Воронкова я отыскал в его доме на Ткацкой улице. Он был в весьма приподнятом настроении — наконец-то военное его ремесло потребовалось Отечеству. Откопав в сундуках старый свой мундир, темно-зеленый с красным кантом, Семен пытался натянуть его на раскормленные телеса, и я ужаснулся, осознав собственную беду и представив, с какими трудами застегну на груди свой гусарский доломан.
— Артиллеристов недостает отчаянно, и рота моя направлена на городские валы и бастионы учиться ремеслу орудийной прислуги, — сказал он. — Тут-то я и окажу себя! Ты же ступай скорее — сейчас набирают двести человек на охрану рижского порта. Вот для тебя достойное занятие!
Я подумал и согласился.
Никто бы сейчас не взял меня в кавалерию, да и сомнительным мне казалось, что в обороне Риги от кавалерии возможна польза. Казаки, коих посылали в дозор и в разведку, у нас имелись в должном количестве, иной пользы от конных в осажденном городе не предвиделось. А рижский порт был местом крайне важным. И я поспешил домой с верным Васькой, дома же отрядил его на чердак искать старый мой гусарский мундир — черный ментик с доломаном, чикчиры, ботики и кивер. Там же хранились поясная портупея красной кожи для легкой сабли образца тысяча семьсот девяносто восьмого года, нарядная ташка с вензелем государя императора, плетенный из цветных шнуров кушак с серебряными перехватами, ремень-панталер из красной кожи, что носят через левое плечо, и при нем лядунка для патронов.
Всё это добро Васька приволок вниз четыре часа спустя. Одному богу ведомо, чем он там, на чердаке, всё это время занимался. Из обмундирования моего вылетела дивизия моли, изрядно попортившей сукно.
Я застал еще ту пору, когда дамы шнуровались. Теперь они носят платьица, подпоясанные под самой грудью, и даже накладную восковую грудь иные из них носят, раскрашенную весьма натурально. Тогда же они затягивали талии так, что дышали с трудом, и обморок был делом самым обыкновенным. Детские впечатления ожили во мне, когда я наконец застегнул свой доломан и чикчиры. Страшно было сделать лишний шаг — я боялся, что всё это на мне треснет по швам, тем более что проклятая моль именно вдоль швов проела продолговатые дырки. Особую тревогу внушали мне чикчиры — я не мог ходить, постоянно втягивая живот мой, а неприятности со штанами при всем честном народе опозорили бы не только меня, а и весь Александрийский полк.
Я проводил супругу мою в первых числах июля, а на десятый день после объявления военного положения, майор Анушкин, начальник одного кавалерийского отряда, сообщил, что во время разведки видел французов около Митавы. Стало быть, враг приближался! Остановить его никак не удавалось.
Меж тем в Риге творилось сущее безумие — одни кричали, что на выручку к нам спешат англичане и шведы, другие клялись, что армия русская разгромлена, а Бонапарт завтра к обеду будет в Москве, и обыватели рижские дружно лазили на высокие колокольни — высматривать французов, наступающих с суши, и паруса, летящие к нам по морю. Когда же этих наблюдателей с колоколен сгоняли, они шли к заставам, ложились наземь и, приложив ухо к земле, слушали, нет ли вдали пушечной канонады. Встав, они громко клялись лечь костьми за родной город, после чего, посчитав, что долг исполнен, прекращали проказы свои и бежали домой — грузить имущество на телеги, пока еще есть возможность убраться из Риги.
Мы с Васькой были уже на военном положении. И теперь лишь осознали подлинную беду — город был укреплен изрядно, склады полны боеприпасов и амуниции, однако гарнизон никуда не годился, и новоявленный военный губернатор фон Эссен приказал спешно учить новобранцев. Так что и я, и Семен Воронков, и друзья наши могли блеснуть как опытом, так и отвагой! Пока ни то, ни другое не требовалось, и я около недели исправно охранял портовые сооружения, смысла которых по сей день не постигаю.
