— Фух… — выдохнул Горян, рослый светловолосый мальчик, сын старшего княжеского дружинника Молвяна. — А ты силен! Потеряй мы бочку, дядька бы нас вслед за ней побросал.
В тот день Горян сказал Добре ещё несколько слов, а на следующий вечер, когда орава отроков решила вздуть словена (бо давно не лупили!), остался в стороне от драки.
* * *
Голос дядьки прозвучал резко, раздраженно:
— Все! Свободны на сегодня!
Добродей и Горян переглянулись, не сговариваясь, задрали головы. Полдень. Желтый блин солнца висит над макушкой, разбрасывает золотистые лучи. Небо ясное, по лазури ползут редкие облачка.
— Че встали? — прикрикнул дядька.
Мальчишки помчались, как зайцы, петляя, огибая встречных. Под сапогами хлюпала грязь, которую не смогло иссушить весеннее солнце. В спины летели недовольные выкрики горожан, но в каждом из них отрокам чудился страшный рев наставника.
Добря первым догадался свернуть с дороги, остановился за углом покосившегося домика. Дыханье вырывалось тяжёлое, в висках стучало. Горян нагнал почти сразу, обеими руками уперся в стену, глотал воздух, словно похмельный купец бражку.
— Ушли? — спросил Добродей, покосился на соратника.
— Ага… Нам бы теперь дворами… А то ещё встретит да передумает.
Горян воровато поглядел по сторонам, выглянул за угол дома, мгновенно спрятался. Прижавшись спиной к ветхим бревнам, проговорил тихо:
— Легок на помине. И наши с ним.
Обреченно вздохнув, Добродей вознамерился вернуться на улицу, но Горян дернул за рукав:
— Ты чего? Умом тронулся? Да если выйдем, опять работой озадачит. И вообще, наши обидятся, побить могут. Их-то дядька никогда не отпускал раньше времени!
Последний довод приятеля пугал Добрю меньше всего: он-то к битью привычный.
— И что же делать? На княжий двор тоже нельзя, раз такое дело.
— А давай… Эх… — Горян в сомнении почесал затылок, махнул рукой: — Пойдем!
Сперва пришлось бежать. После, когда очутились почти на окраине, перешли на шаг. Горян молчал, ничем не выдавал тайну. Шел рядом: широкоплечий, не по годам рослый, но все равно на полголовы ниже Добродея.
Чем дальше от княжеского двора, тем домишки скромнее. Тут уж не встретишь частокола, в лучшем случае — плетень. Во дворах носится полуголая ребятня, слышатся женские крики, брань, смех. Здесь же гогочет, кудахчет и хрюкает домашняя живность.
Горян резко свернул в сторону, заторопился. И в этот раз Добря не удержался от вопроса:
— Что случилось?
— Булгары.
— И чего?
— На том краю булгары живут. Нам туда соваться не стоит. А то мало ли.
Булгар Добря помнил хорошо, особенно купеческого сословия. Те постоянно вертелись на пристани, лопотали между собой на незнакомом Добре языке. Он сперва даже думал, будто иначе и не умеют, ан нет… по-славянски тоже говорили, смешно коверкая слова.
— Булгары полян недолюбливали, и русов невзлюбили, — начал объяснять Горян. — Мне батя рассказывал… Когда Осколод в Киев дружины привел, тут уже, окромя полян, как и ныне, уже и булгары, и хазары были. И как-то так повелось, что с хазарами договорились… ну там… значит… — Мальчик внезапно насупился, голос стал сердитым: — Недолюбливают, и все тут. Хотя чего им обижаться? Осколод ведь Диру ихнюю в жены взял!
Добря остолбенел, ноги, казалось, вросли в землю.
— Дира? Княгиня?
— А ты не знал? Да не совсем она булгарка, мать ейная — полянская княгиня… Но так ведь не бывает, чтоб человек только наполовину человек. Так что булгарка. Отец-то ее — собственно Дир — знатным военачальником был, но все же не княжеского рода. Не то что Осколод.
— Да так же не бывает… — ошеломленно выдохнул Добродей. — Я в Рюриковом городе знаешь сколько видел? Свеи наших девок в жены брали, и дети у них…
Мальчишка запнулся. Ведь действительно… свеями таких называли. Он сам и называл.
— Ага. — Горян будто читал по лицу, сам стоял довольный маленькой победой над приятелем. — Мне батя говорил, не может человек сразу двух народов быть.
— Брехня, — пробормотал Добря и двинулся вперед, намеренный продолжить путь, хоть и не знал дороги. — Она нашего языка, то есть славянка она.
Где-то в уголке души затаился страх: вот сейчас Горян развернется и уйдет. А после, при друзьях, выместит обиду кулаками или, ещё хуже, станет высмеивать и потешаться. Но признать, будто княгиня Дира — булгарка, чужая, Добродей не мог ну никак!
В землях славян давно известно: всяк, кто принадлежит другому племени, не просто чужак — враг! А если присмотреться — и не человек вовсе. Вот и Рюриковых людей, даром что варяги — бодричи, да пришлые той же заморской руси, сперва боялись до одури. Особенно сторонились мурманов и свеев Олеговых. После, когда те поприжились, речь усвоили, все как бы наладилось, но северянок все равно считали самыми жуткими ведьмами.
Славяне Киева — поляне — тоже чужаки, другое племя, но народ-то один! Значит, люди. И русы — люди. А вот булгары с хазарами — нелюди. С такими опасно знаться, но если по соседству живут, то не отвертишься.
— Эй, Добря, ты куда рванул! Подожди!
Голос товарища вырвал Добродея из мрачных рассуждений. Тот нагнал, пошел рядом как ни в чем не бывало.
— Куда идем-то? — решился спросить Добря.
Горян махнул рукой, отозвался небрежно:
— А! На капище! Куда ж ещё сходить воину, если в корчму не пускают? А нас с тобой в корчму не пустят, это точно…
— Ага…
— Ты лучше не под ноги, а вон туда посмотри. На гору. Видишь?
— Чай, не ослеп. Идем! — отозвался Добря.
Глава 3
Впереди действительно появилась гора, не очень высокая, но все-таки. У подножья — редкий кустарник, веточки зеленеют свежей листвой. Склоны покрывает редкая травка, зато макушка этой горы лысая, как коленка. На вершине виднеются два огромных столба, мерцает едва заметный огонек.
Добря никогда не бывал на киевском капище. На общие праздники отроков не пускали, а сами мальчишки заглядывали в эти края редко.
Человек как следует задумывается о боге только к старости, объяснял в свое время дед.
— Ну что? Поднимемся? — предложил Горян.
Он шел первым, как и положено тому, чье имя обозначает гору. Добря торопился следом, настороженно вглядывался в огонек.
«Костер, — догадался малец, — значит, и жрец при капище имеется».
От этой мысли стало противно: сколько себя помнил, волхвы да жрецы всегда поучали, и по делу, и без дела. И голоса у всех были до того унылыми, что, слушая их, хотелось вскинуть голову и завыть. Тут же вспомнил волхва, встреченного в лесу, и ручного волка Сребра, по коже пробежали крупные мурашки. Навстречу его страху вышел седобородый старец.
