Перевернуться на спину получилось не сразу, на плечо тут же легла рука отца, но Добря оттолкнул. Поднимаясь, сквозь туманную пелену увидел и обеспокоенное лицо Вяча, и бледное личико женщины. В руках хозяйки ухват, им-то и вытянула по спине.
— Баба, — выплюнул Добродей.
— Сын, эта женщина…
— Не надо!
— Добря…
Мальчик вытер рукавом разбитый нос, полотно тут же окрасилось в багряный цвет. Скоро кровь высохнет, останется на рубахе новым бурым пятном. Сколько таких следов на его одежде… только прачка знает, она единственная, кому не безразличны подобные пятна.
Сердце глухо стучит о ребра, во рту солоно. Добря смачно харкнул на пол, снизу вверх глянул на отца:
— Предатель.
Лицо Вяча вытянулось. Мгновенье назад он казался виноватым, а теперь озлобился, во взгляде полыхнул огонь:
— Прикуси язык! Сам не знаешь, что мелешь!
— Да ну?
— Добря… мы никогда не вернемся в Рюриков город. Это было ясно с самого начала. И твоя мать тоже про это знает. Она наверняка уже приняла нового мужа…
— Не смей так говорить!
— Но это правда. Ты — дитя, хоть и подрос уже. И ничего не разумеешь в жизни.
— Да я поболе…
— Цыц! Я женюсь. Это решено.
Добродей глянул на женщину с ухватом, в глубине души страстно надеясь, что взгляд испепелит эту ведьму. Голос Вяча прозвучал гораздо спокойнее:
— Нужно учиться жить дальше. Это разумное решение, Добря.
— Ты мне больше не отец.
В горячем молчании раздался пронзительный детский плач. Младенец ревел в подвесной колыбели у дальней стены, близ красного угла.
— Ты не можешь отказаться от родства, сын, — сказал Вяч бесцветно. — Родство — дар богов, в тебе моя кровь. Ты не смеешь нарушать их законы.
— Смею.
Вяч печально усмехнулся, кивком головы велел бабе успокоить малыша. Добря отметил — сделал это по-хозяйски, с толикой особой власти, право на которую имеет только муж.
— Если нарушишь, не этот, так следующий — волхвы проклянут, да и князь тебя погонит. Преступнику не место в дружине правителя.
— Пусть.
Добря двинулся к выходу, равнодушно проследовал мимо отца. В распахнутую дверь ворвался тугой порыв ветра и запах грозы. Огоньки лучин задрожали, на стенах всколыхнулись тени.
— А знаешь… — Добродей обернулся, уголок рта пополз вверх, — я ведь, если чего, могу в Рюриков город вернуться. Ведь на моих руках нет крови, я никого на бунт не подбивал.
Щеки Вяча загорелись, следом на лицо набежала чёрная туча, которая стерла румянец, истребила последнюю надежду во взгляде.
— Ты мне больше не сын, — пробормотал он.
— Я первым от тебя отрекся, — усмехнулся мальчик и шагнул в ночь.
Дождь хлынул внезапно, будто там, на небе, перевернули здоровущий чан. Дорожная пыль тут же превратилась в грязь, лужи растекались и полнились быстро. В небе громыхало, длинные изломанные молнии освещали путь. Ветер просто сбесился, рвал крыши домов, сараев. Он то ударял спереди, пытаясь опрокинуть Добрю, то бил со спины, словно подгонял к княжескому двору. А мальчик не торопился…
Здесь, в сердце грозы, он чувствовал себя как нельзя лучше. Дождь смывает слезы, громовые раскаты заглушают рыданья, темнота укрывает от чужих взглядов, а молнии дарят надежду — вдруг одна из них попадет в темечко, и тогда все, конец мученьям!
Перед воротами княжеского двора Добря твердо решил, что это последние слезы. Больше плакать не будет. Никогда. Даже если мир рухнет, даже если княгиня Дира будет умирать на его руках.
Створка ворот распахнулась со скрипом. Дружинник, который впускал Добрю, бранился последними словами. Мальчик отмахнулся от грубых слов с небрежностью князя.
Одежда промокла насквозь, в сапогах хлюпает. По телу озноб, зубы постукивают, а в груди бушует пожар.
Добря распахнул дверь общего дома, на миг представил, как наконец-то стащит обувку и мокрую рубаху, согреется под одеялом. Но путь к уюту преградила знакомая ухмылка, противный голосок заявил:
— Вы только посмотрите! Ну наконец-то!
Чернявый — негласный предводитель отроков. На пару лет младше Добри, на полторы головы ниже. Но крепкий. И умный. Он редко нападал в одиночку, чаще брал в драку пару-тройку приятелей. Добря сперва удивлялся: почему другие терпят? В Рюриковом городе чернявого бы давно обозвали трусом и выгнали. А когда поосвоился, понял — тут княжий двор Киева, а не улицы и закоулки Рюрикова города. Отрок поступает так, как поступают в бою. Ведь противник на поле брани не спросит, ранен ты или нет, насколько хорошо владеешь оружием и что думаешь о честности. Он набросится молча и, если понадобится, возьмет с собой хоть сотню соратников.
Добродей часто отступал перед напором чернявого, терпел обиды, подчинялся… Но сейчас шагнул навстречу, одним движением руки отодвинул недруга в сторону и вошел в дом.
Другие мальчишки стояли полукругом в трех шагах от порога, явно ждали зрелища. Брови чернявого приподнялись, рот приоткрылся. Кто-то присвистнул, следом зазвучал голос Горяна:
— Кто это тебя так?
Добря пощупал лицо, каждое прикосновение отзывается болью.
«Синяк под глаза растекается, — догадался он. — И щеку разодрал. Ну и ладно. Подумаешь! Тоже мне невидаль».
Он сделал ещё один молчаливый шаг вперед, толпа не шелохнулась. За спиной тяжелое дыхание.
— Как ты посмел?.. — прошипел чернявый — в голосе столько яда, что любая змея позавидует. — Забыл свое место, словен?!
Добря обернулся, чернявый угрожающе двинулся к нему. Ноздри раздуваются, как у быка, глаза налиты кровью.
— Ты никто! Слабак! И живешь ты не по-честному! Понял?! — Шипенье превратилось в крик, отрок ринулся на Добрю, впереди себя послал кулак.
Добря успел, перехватил запястье и потянул на себя. Колено врезалось в живот чернявого, на удивление мягкий. Предводитель отроков взвыл, тут же получил ещё один, после отлетел к бревенчатой стене.
— Бей его! — пропищал чернявый, и этот звук оказался совсем не похож на боевой клич, приличный вожаку.
Трое мальчишек без особого задора двинулись вперед. Добря крутанулся на месте, прыгнул к тому, что оказался ближе. Очень хотелось осыпать наглеца градом ударов, но пришлось провести единственный, в голову. Второй подскочил сзади, Добря успел пригнуться, и кулак противника врезался в воздух. И снова Добря крутанулся, схватил мальчишку поперек туловища и швырнул. Ноги мальчишки удачно проехались по лицу третьего из нападавших, но этот третий не отступил.
В уши ворвался яростный крик, последнее, что запомнил Добря: распахнутый рот на перекошенной злостью роже. И этот упал под ноги, так и не осуществив задуманный удар. Перед глазами Добри колыхалась красная пелена ярости, рассудок затуманился. Он стоял посреди дома, сжимая кулаки и скалясь. По телу разливалась бешеная сила, такую не удержишь, не угомонишь.
