Едва Добродей взошел на крыльцо княжеского терема, у ворот вновь послышались крики. И снова знакомый стражник, пыхтя, заторопился через двор.
— Что ещё?
— Гонец. К князю. Говорит, важно. Говорит, от самого Олега Новгородского, ильмерского воеводы.
— Олега? Уж не от того ли Олега, шурина Рюрикова?!
Стражник кивнул, рука взметнулась в воздух, указывая на ворота:
— Там ждет. Пускать?
— Пусти. Я провожу гонца к Осколоду. А ты нашим скажи, чтоб готовы были, а то мало ли чего приключиться может, — добавил он и перекрестился.
* * *
Гонец оказался щуплым светловолосым парнем, по одежде — мирянин.
— И что? Действительно Олег в Киеве?
Парень кивнул. Смотрел без страха, но и наглости, присущей ильмерским русам, в нём не было. И ледяная корочка на сердце старшего дружинника стала чуть тоньше.
— А отчего Олег с купцами пришел?
Гонец пожал плечами:
— Мне-то откуда знать. Ведаю разве, что лодью нанял, а наши его в караван взяли.
— Ты сам с Ловати, что ли?
— Ага.
— Ну, пойдем, гонец.
В палаты Осколода шли молча, парень по сторонам особо не пялился, это Добродей тоже отметил, улыбнулся.
Князя застали за накрытым столом. Добродей не стал говорить, от кого гонец, просто спросил разрешения впустить. Осколод хмуро кивнул, опрокинул в себя полкувшина бражки.
Последние годы были для князя тяжелыми, что не могло не отразиться на его лице. Пополнел, щеки стали дряблыми, вислые усы теперь совсем белые, да и волосы немногим лучше. Плечи сутулить начал, ремень затягивал пониже, хотя брюха даже к исходу пятого десятка толком и не было.
Добродей впустил гонца. Тот, не стесняясь, прошествовал на середину, поклонился владыке Киева до земли. Старший дружинник встал рядом: хоть парень с виду — божий одуванчик, а все-таки чужая кровь в нём, значит, и дурь имеется.
— Кто таков? — бросил Осколод повелительно.
— Гонец от Олега, воеводы Новгородского.
Осколод пригубил было ещё бражки, но от услышанного поперхнулся, закашлялся. Добродею на миг стало совестно, что не предупредил правителя, но сделанного не исправишь. Впрочем, несделанного — тоже.
— Олег нынче сам прибыл в Киев
[16]
. К тебе. На разговор.
От этих слов лицо Осколода вытянулось, брови вспрыгнули на середину лба. Но тут же взял себя в руки, опять стал надменным, как и положено князю. А гонец продолжал:
— Он сам хотел быть, но воеводе неможется. В дороге, едва из Русы вышли, на него мор напал. Все время лихорадило. На ногах еле держится, сам явиться пред светлые очи князя киевского никак не может. Вот и велел кланяться, — при этих словах гонец опять согнулся, — и удостоить его милости видеть правителя киевского у себя на лодье, как только тот сможет. А вперед со мною прислал много великого и дорогого бисера и всякого узорчатого бархата, да кубки серебрены, дабы не гневался.
Губы князя растянулись в широкой улыбке, в глазах — хитрые огоньки.
— Ха! Каков наглец! Каков наглец этот ваш воевода! Меня, князя самого Киева, на пристань просить! И что за хворь-то у него? Сильно болеет?
— Просто мочи нет смотреть на его страдания, — пробормотал парень. — Лекарь сказал, вот-вот помереть может.
— Даже так? А… ну тогда, конечно! Тогда я прям вот сейчас и пойду! А то как же! Сам воевода Новгородский… да в наши дремучие степи! Смерть превозмогая!
Поднимаясь, князь даже не покачнулся, будто не было на столе бражки и вин. Добродей махнул рукой на дверь, гонец оказался сметливым, поспешил прочь.
В дверях возник безмолвный ключарь.
— Пусть подарки Олеговы княгине отнесут, может, хоть они порадуют, — распорядился Осколод.
Тот поклонился и исчез.
— Княже, обожди. Сейчас дружина соберется, и хоть на пристань, хоть на Новгород… — осмелился встрять Добродей.
— Нет! — воскликнул Осколод. — Никого ждать не буду! Ты не понимаешь, Агафон, ничего не понимаешь?!
— Темный я… — Добря потупился, замялся.
— Рюрик три года как помер! И жена его последняя, мурманка, померла. Писали мне, Олег в Новгородской земле наместником остался, но все одно — прав на престол не имеет! Должон уступить. У Рюрика один наследник законный — Полат, брат мой сводный. Но, видать, не угодил чем-то… иначе бы Олег ко мне не пришел.
— Да не может такого быть! — выпалил Добродей.
— Что?!
Ликование мгновенно исчезло с лица князя, брови встретились на переносице, губы превратились в тонкую линию.
— Прости, княже, ляпнул, не подумав.
Добродей вжал голову в плечи, оробел и покраснел, как ошпаренный рак.
— Я как-никак тоже родич Рюриков, — сказал Осколод уже спокойнее. — Если Полата прогнали, я — первый, кто право имеет. К тому же куда его захудалому Белоозеру против Киева! Теперь понял?
Каждое слово Осколода подобно удару молотом по наковальне. Как оказался на этой наковальне, Добродей понял, попытался усмирить бурю:
— Значит, Олег явился тебя на княженье в саму Славию
[17]
звать?
— Прочь поди.
— Чего? — не понял старший дружинник.
— Прочь пошел! — повторил Осколод ровно. — С глаз моих. И чтобы духу твоего, Агафон, не было. Одна нога здесь, другая — там.
— Как велишь, княже! Но Христом-богом молю, дай дружинников собрать поболе…
— Я — правитель Киева. И я сам знаю, что делать. Видеть тебя не желаю.
Добродей поклонился, из терема вышел хмурый. Немногочисленные дружинники, предупрежденные стражем, ждали у княжеского крыльца.
— А где остальные?
— Все, что были на подхвате. Как стены да башни подняли, сразу работы прибавилось. Хорнимир через эту беготню вверх-вниз совсем плох стал. Недужится старику. А где ж ещё людей найти, да и кому воеводу заменить? Остальные — кто в городе, кто по домам. Тревогу ведь не трубили. В колокола не били. А надо?
Старший дружинник кожей почувствовал приближение князя, спрыгнул с крыльца как раз вовремя. Дверь распахнулась, ударилась о стену с таким грохотом, что терем пошатнулся. Осколод одарил дружинников победной улыбкой:
— Коня мне!
Строй воинов распался, превратился в растревоженный рой. На крики прибежали дворовые и отроки, помогали седлать и остальным. Добродей, хоть и был изгнан князем, в стороне не остался. Да и мало ли чего Осколод велел, перекипит и остынет, так уже бывало. Впрочем, ближайшие пару дней перед княжьим носом вертеться и точно опасно.
