— Ну что, княже! Помогли тебе твои ромеи? — спросил насмешливо Яроок, ибо уже прежде был оповещен о переменах.
— Трепещи, жрец! — прорычал Осколод. — Не буди лихо, пока оно тихо! Капище не трону и чинить препятствий тебе в память о былом не стану. Но коли узнаю, что народ супротив меня и Бога нашего Иисуса Христа подговариваешь — пеняй на себя!
На том и расстались. На пиры княжьи жрецов славянских боле не зазывали, а как ставили первую ромейскую церковь в Киеве, Осколод пригрозил, чтобы в тот день никто бы из них в городе не появлялся. Не хочет князь омрачать светлое торжество.
Глава 2
Вся пристань и торговые ряды, и весь берег, куда хватало глаз, были запружены киевским людом. Слух о том, что князя приехали звать ещё и на престол новгородский, мигом облетела весь город. Завидев владыку с сопровождавшими его дружинниками, любопытствующий народ расступался. Осколод беспрепятственно доехал почти до самых судов.
На кораблях никакого движения, словно бы весь товар уже сгрузили, а моряки сошли на берег утолить жажду. Только ленивые дозорные позевывали да лузгали семечки в ожидании смены.
Спешились, князь бросил поводья подоспевшему отроку. За Осколодом неотступно следовали два телохранителя, потом Златан и Горян. Добродей замыкал шествие.
У одной из вытащенных на песок лодий под бортом Добря заметил варягов, с десяток человек, при оружии лишь один, но одеты по-походному, не празднично. Среди них платьем выделялся разве лишь сгорбленный старец, закутанный в длинный синий дорожный плащ. По-видимому, предводитель. Он, как показалось Добродею, отдавал прочим указания. Те выслушивали и расходились один за другим. Покончив с этим делом, старец медленно развернулся и, тяжело опираясь на длинный посох, двинулся навстречу Осколоду.
— Вот что время делает с людьми! — поразился Добродей, а ведь Олег будет помладше князя. Хотя как последний раз видел — молодого и сильного, — семнадцать лет прошло с тех пор.
За Олегом следовал лишь один. Добря понял, что некогда видел и этого провожатого, но как его звали — память отшибло.
— Обожди здесь, брат, — молвил Олег нарочито громко, чтоб Оскольдовы люди услыхали. — Мне с правителем киевским одному говорить.
Гудмунд приотстал. Олег, ещё сильнее сгорбившись, направился дальше, по темным доскам, впечатывая при каждом шаге посох в мореный дуб. Набегавший с Днепра ветерок теребил полы Олегова плаща.
Осколод поднял ладонь, телохранители приотстали, Златан и Горян налетели на них, едва не опрокинув.
— Ну, здравствуй, Олег! С чем пожаловал, воевода Новгородский? — громко спросил Осколод и победно обернулся к притихшим, погруженным во внимание горожанам. — Говори, раз позвал, а я пришел!
Добродей тоже напряг слух, но первые мгновения он, да и все собравшиеся у пристани различили лишь плеск близкой волны. Но потом Олег заговорил не спеша:
— Я пришел исполнить завет моего друга и родича, князя Рюрика.
— Как здоровье отчима, все ли подобру-поздорову? — прикинулся Осколод.
— Должно быть, ты забыл, что третий год как он оставил нас и пирует в небесных чертогах. Но с родом Рюрика ты связан нерушимой клятвой, кою дал именем великих богов.
— У меня ныне един светлый Бог. Старым я не верю давно.
— Били ещё Рюрику челом на тебя, Осколод, полочане-кривичи, — продолжил Олег невозмутимо. — Нам ведомо, как ты к столице их подступал да разор чинил и много добрых воинов пало тогда.
— Ах вот ты об чем? Да то уж дело старое. А кто старое помянет, тому глаз вон, — рассмеялся Осколод.
— Но тому, кто забудет, — оба, — возразил Олег.
— Что-то не пойму, воевода. К чему клонишь? Если поручение у тебя ко мне от новгородцев — то одно. Если от Полата — другое. А коли сядем припоминать старые обиды — и дня не хватит… Не знал ли Рюрик сам вины? Пусть Господь прощает и милостив будет к душе покойного вашего князя, а я грешен… Не он ли виновен в смерти матери моей? Не приманивал ли женою беззащитной того храброго Вадима? И не ты ли, правая рука и советчик Рюриков, надоумил его?! Я и про то готов забыть. И давно простил и мать, и отчима. И тебя, Олег, прощаю. Прости и мне.
— А ведь ты, Осколод, знал, что замыслил Вадим. Знал, что грозит твоей матери и детям ее. По лицу вижу.
— Нет тому свидетельств, — проговорил побледневший враз Осколод.
— Так почему же, когда Вадим, ешь его тролли, восстал, ты с ратью оказался у Полоцка? Ведал, поди, что от нас полочанам помощи не дождаться?
— А хоть бы и так. Я и вообразить себе не мог, что Рюрик подставит всю семью на заклание этому бешеному Вадиму, а сам затаится в засаде, — пояснил Осколод.
— Было иначе. Но ты сам только что признал, хотя и клялся Рюрику на железе… Да-да, ещё в Венедии. Помнишь? Обещал не вредить и препятствий роду Рюрикова не чинить. А за то он тебя судами да товарами наградил, воев тебе придал, в путь снарядил.
— Это давние дела. За них я пред Господом одним в ответе. И за то, что у Царьграда сотворил… но по моему велению и Киев отстроен пуще прежнего, церквами да палатами богат. А кто по младости не грешил, не заблуждался? Чего добиваешься, Олег? На себя оглянись, ведь на ладан дышишь! — разъярился Осколод.
— Хотел напоследок в очи тебе заглянуть. Но ты и не только Рюрика предал и слово данное нарушил, — продолжил Олег мрачно.
Осколод положил ладонь на рукоять меча. Заметив этот жест, Гудмунд шагнул вперед. Почуяв движение, Олег бросил мимолетный взгляд через плечо. Но, любовно огладив навершие, киевский князь все же убрал руку, и Гудмунд тут же отступил.
— Ты богам изменил, — точно ворон проскрипел Олег, высматривая Оскольдовы глаза.
При этом все заметили, новгородец так ухватился за посох, что тот на полвершка погрузился в мореную доску. Не иначе, вот-вот свалится, болезный.
— В Киеве всяк себе веру выбирает сам, — громко вымолвил Осколод. — Кто новую, кто старую… — уточнил он и протянул к толпе руку, словно бы за поддержкой сказанного. — Я церкви поставил, но капищ прежних не разорял. Да и какое дело тебе, мурманин, до веры славянской?
— Прямое дело. Она запрещает единокровников делать рабами, — немилосердно ответил Олег, прищурив левый глаз. — И моя вера то воспрещает. А ты, правитель киевский, мало что живым товаром торгуешь. Ты степнякам своих же подданных за дирхемы исмаилитов продаешь. И скажи, что это не так! Здесь, в Киеве, много тому и свидетелей, и соучастников. Киев ты на слезах девиц да матерей отстроил. Всяк угнетенный рабством хазарским проклинает тебя. И кривич, и древлянин, и улич, и полянин. Ты же, Осколод, не просто хазарский прихвостень, ты раб своего Христа. А наши боги — родичи нам и рабства не приемлют. Если у тебя и была Удача, она давно отвернулась. Помолись же покрепче. Впрочем, и то не поможет.
— Это кто ж такое говорит князю киевскому?! — зло рассмеялся Осколод. — Какой-то полумертвец! К тому же ещё и на службе у моего меньшого брата? Если ты бранью на брань зовешь киевлян, силой помериться — так и скажи, встретимся с новгородцами в чистом поле. А нет — убирайся, Олег, пока цел. Я больных не трогаю.
