— Разрешаю.
— Неужто на тот берег ступишь, сечи искать? А не лучше ли дать им бой под стенами? На холмах и в оврагах конным неуютно.
— Открытого боя не будет. Хазары задумали к югу переправляться.
— Это где Золотоношкино устье? — уточнил воевода.
— Верно. Оно самое. Только хазарская переправа будет на большом участке реки, где левые берега пологи, глубина невелика и Днепр узок.
— Значит, у Долгуна.
— Встречу их на островах и отмелях Татинецкого брода. В воде. Оттого Вельмуд с главной силою и стоит сейчас в двух верстах выше по течению, высокого дыма ждет, чтобы взять нас на борт. Тебя, воевода, оставляю город хранить, коли что не так случится. Хотя не должно, но мало ли. Будешь оборону держать, пока мы назад не поспеем. Меж оврагами киевскими засеки ставь, чтобы хазары прохода не чаяли. Едва тронемся по Днепру, конные дозоры по берегу расставь, и упаси тебя боги, чтобы хоть одна лодка вышла за нами следом «рыбачить» — не верю, чтобы не осталось в Киеве хазарских соглядатаев.
— Все сделаю. Сдюжим. Доброй удачи, княже!
— Правда за нами. Да помогут нам боги! — заключил Олег и знаком отпустил Хорнимира.
* * *
Несмотря на страшную усталость и отчаянное желание оказаться в тепле, переступить порог общего дома Добродей не смог. Осторожно уселся на крыльце, прислонился спиной к бревенчатой стенке. Небо над головой чернело, хмурилось и плакало. Крошечный козырек над крыльцом скрывал от дождевых капель, но от холодного ночного ветра здесь не спрячешься.
На плечи навалилась грусть, горшей печали старший дружинник не испытывал никогда. Это все равно что рухнуть с макушки княжеского терема на землю и не разбиться, а только сильно покалечиться. В голову лезли мрачные, злые мысли, совладать с которыми не мог.
Отчего-то вспомнился тот вечер, когда раз и навсегда распрощался с отцом. Вяч больше никогда не заговаривал с Добродеем, даже когда сталкивались нос к носу. Так и прожили… с десяток лет. После, одним зимним утром, в двери общего дома постучался златовласый мальчишка. Добродею на миг показалось, будто река Времени повернулась вспять и видит он не кого-то другого, а самого себя.
Мальчишка смотрел в пол, говорил отрывисто, глухо. Поведал: Вяч скончался. На похороны звал. Добря тогда даже не спросил, отчего умер, вообще слова не проронил — развернулся к стене и сделал вид, будто непреодолимо спать хочет. И ни на похороны, ни на поминки не пошел.
А через пару дней, как назло, Корсака встретил. Отцовский приятель, которого Добродей знал ещё с малолетства, сказал тогда:
— А не твоим ли Господом велено: «Если прощаете, тогда будете сынами Отца Небесного. Прощайте, потому что такова природа Божьего сыновничества!»
— Это к чему? — зло спросил Добродей.
— Да к тому, Агафон, отца своего, Вяча, ты даже помянуть не пришел. Скажешь, занятой был?
Вспомнилась и собственная жизнь при князе Осколоде. Одинокая доля.
Другие соратники не стеснялись женского рода, многие обзавелись семьями, на житье перебрались в город. А его от баб подташнивало. Еще больше мутило от отцов — булочников, мясников, престарелых воинов, — которые, будто по сговору, предлагали ему своих дочерей. Сказал тогда: женюсь, когда отслужу.
И что же? Теперь, получается, отслужил?
Отслужил или его «отслужили»? Кому теперь нужен старший дружинник? Никому. Новому князю гридни и отроки важнее, и не потому, что мастеровитее, — просто они присягнули. И веру Христову отбросили, как шелуху от семечки. А Добродей так не может. И не хочет.
Да и в люди уходить не хочется, и жениться. На кой ему баба? Сердце-то черствое. На одной жалости крепкую семью не построишь, особенно если без охоты.
А вот сразиться… в последний раз сразиться за Киев — это до́бро! Может быть, его, Добродеев, меч послужит искуплению всех грехов… Да только ведь не зовут… биться. Ну и это ничего, это поправимо.
Дверь общего дома скрипнула, на пороге появился заспанный Златан в одних только нижних портах и сапогах. Спросонья не заметил сидящего, нечаянно пнул.
— Эй, — пробасил Добря.
Дружинник встрепенулся, вытянулся по струнке, в следующий миг кулачища Златана взлетели в воздух — готов обороняться от чужака.
— Это я, Добродей.
— А… — после недолгого молчанья отозвался воин. — Фух… А я уж подумал… враг какой пробрался. Ты чего тут? Чего в дом не идешь? И где тебя Чернобог носил?..
— Носил, — ответил Добродей грустно.
— Не скажешь, — догадался Златан, — ну и ладно.
Он медленно спустился с крыльца, смачно харкнул на землю и застыл.
— Ты чего встал? — хмыкнул старший дружинник. — Забыл, куда шел? Выгребная яма во-он там.
Отчего-то голос Златана прозвучал растерянно и тихо:
— Да нет… не забыл. Тут такое дело…
Он медленно повернулся к Добродею, сделал шаг навстречу, осторожно опустился на ступеньку крыльца.
— Что случилось?
— Да дело одно… — выдохнул воин. — Понимаешь… Пока тебя не было…
Сердце Добродея ухнуло, чуя неладное. Спросил упавшим голосом:
— Что? Что-то с могилой Диры?
Златан глянул непонимающе, ошарашенно, ответ прозвучал страшно:
— Нет. Горяна убили.
— Как?
— Как… — Дружинник замялся, громко почесал обнаженную грудь. — А вот так.
— Кто?
Добря хотел вскочить на ноги, но Златан удержал.
— Парень один. Из деревни. Приперся, значится… в Киев. По каким-то делам. И тут нос к носу с Горяном столкнулся. У парня топор при себе был. А Горян… ну из корчмы возвращался, веселый… сильно веселый.
— И?..
— Ну, этим топором и приложил. А когда Горян упал… рубить начал, видать, на куски хотел…
Златан смолк, нахохлился. В отсутствующем взгляде дружинника читалась тоска.
— Этот парень, — продолжил Златан, — невесту позапрошлой весной потерял. Вернее, не потерял, а мы отняли. Горян. Он тогда не смог помешать, то ли раненый был, то ли ещё чего. А тут вот встретил в Киеве и… отомстил.
— Что дальше было?
— Повязали. На княжий суд отвели…
— И что князь присудил?
Златан нервно рубанул воздух ладонью:
— Сказал, за убийство княжьего дружинника тот уплатит виру в сорок гривен. А сам не сумеет, так с того селения, откуда он родом, взыщут двадцать коров. Половина семье. Вдовы-то у Горяна не было.
— Вот как… — пробормотал Добродей. Сердце сжалось, дыханье перехватило.
— Тризну, как положено, справили. За это не волнуйся…
