— Ты кто такая?
— Мое имя Шатиса, мой господин.
Принц только сейчас заметил на ее груди бронзовую табличку с буквами.
— Ты рабыня? — удивился Леон.
— Да, мой господин. — Она снова поклонилась. — Я придворная рабыня.
— Перестань уже повторять «мой господин» и кланяться.
— Как прикажет, мой господин. Простите…
— Зачем ты здесь в столь поздний час?
— Мне велено скрашивать одиночество королевского посланника. Мой… Простите, как мне к вам обращаться?
— Меня зовут Леон.
— Обращаться просто по имени к высокородному мужчине королевской крови? — Она удивленно и даже с испугом посмотрела на принца.
— Мои уши не отсохнут. И объясни мне, что значит «скрашивать одиночество»?
— Все, что угодно, Леон.
— То есть как? — Он неторопливо подошел к ней.
— Если вы пожелаете слушать сказки, я буду их рассказывать. Если вы хотите слушать песни, я буду вам петь. Если вы желаете массаж — я сделаю это. Или вы можете овладеть мной, если пожелаете.
Последние слова обдали жаром. Проклятье! И так душно! А тут она еще своей прелестью заставляет кровь просто кипеть!
— Это… В том смысле, что… — начал бормотать он, — ты уверена, что не ошиблась? Язык-то чужой для тебя.
— Ошиблась в чем, Леон?
— Ну, про овладеть… То есть я могу тебя раздеть, повалить на ложе и… ты вообще про совокупление говоришь?
— Конечно. — Она кивнула. — Вы можете обладать мной. Можете делать это грубо. Только нельзя причинять увечья, это запрещено.
— Делать это грубо? Тебе нравится грубо?
— Если молодой господин пожелает. — И Шатиса в очередной раз поклонилась.
— Ну а ты как любишь?
— Как будет угодно вам, Леон.
— Да нет же… Ну, я могу и грубо, но тебе это понравится?
— Все, что нравится моему господину, то есть вам.
— Вот дуреха, — пробормотал Леон. — Ты меня не поняла. Мне нравится делать то, что нравится женщине. Если что-то ей неприятно, я не буду этого делать.
— Мне приятно, когда мужчине хорошо…
— О боги, да как объяснить-то тебе эту простую истину?
— Вы сердитесь? Простите…
— Нет! — рявкнул Леон. — Глупое создание…
Он вернулся к окну и сделал глоток вина.
— Мы можем просто поболтать? — тихо спросил он, глядя во двор.
— Поболтать? Конечно… Только я не очень понимаю. Вы хотите, чтоб я вам поболтала? Или вы хотите меня поболтать? В какое место вы хотите меня поболтать?
— Тринадцатый, — тихо выругался Леон.
— Нет, мой господин. Мне семнадцать…
— Поговорить. Мы можем поговорить?
— А-ах! — Она улыбнулась, впервые за все время. — Конечно, Леон. Мы можем поговорить.
— А наши с тобой разговоры ты обязана доносить своему хозяину?
— Нет… Ну, только если вы не замышляете ничего дурного. К тому же теперь вы мой хозяин, на то время, пока вы находитесь здесь или пока я вам не надоем. Я — подарок вам.
— Я посланник мира. Что дурного я могу замыслить? И кажется, дары вручаются навсегда?
— Даже боги могут замыслить дурное, Леон. И подарки действительно дарятся навсегда. Но я особенный подарок. Такой могут поднести лишь боги и его божественное величество. А боги, как известно, отнимают больше, чем дают.
— Ах ты, богохульница. — Леон улыбнулся. — Небось и бранные слова выкрикиваешь в постели?
— Простите, я что-то не так сказала?
— А почему у жен и наложниц императора лица прикрыты? Мне просто любопытно. У нас вот совсем другие обычаи. Коль уж я посланник в вашей империи, мне надлежит знать ваши порядки.
Леону очень хотелось знать побольше о той наложнице, и он надеялся, что такой вопрос не вызовет подозрений.
— Потому что они собственность императора. Они не всегда прикрывают лица, но на пышных церемониях так полагается. Есть пиры, где император и его женщины трапезничают. А есть такие, где они только предстают перед простыми смертными во всем величии. На таких они с вуалями.
— А отчего у всех вуали одного цвета, а у трех — розовые?
— Это мильнэри читэнэри.
— Что такое читэнэри, я уже понял. Наложница. А мильнэри?
— Девственница.
— Вот как? — удивленно хмыкнул принц. — И как же наложница остается девственницей? Я думал, наложницы предназначены для таких целей, которые невинности шансов не оставляют.
— Все так, Леон, но они должны пройти обучение, прежде чем возлечь с правителем.
— Любопытно. И что же это за обучение?
— Видите ли, господин, мужчины воюют, строят, мастерят, изобретают… Женщинам же должно украшать их жизнь. Иначе к чему им воевать, строить, изобретать и мастерить? Одни женщины постоянно что-то требуют. Кричат на своих мужчин. Упрекают их. Но… Если они умеют быть женщиной, им ничего не придется просить у своих мужчин. Те сами готовы будут дать им все, что угодно, лишь бы удержать такую женщину.
— Надобно ли правителю удерживать наложницу? Она и так в его власти.
— Верно, господин. Но это не значит, что она не должна уметь быть женщиной. — Шатиса поставила лампу на большую тумбу, украшенную малахитом и полупрозрачными синими камнями. — Ее походка может быть как у коровы, движения как у слона, взгляд ослиный, а голос жабий. А может быть иначе.
Она вдруг с легкостью сделала оборот, грациозно разведя руками, отчего подол одеяния изящно взметнулся. Веер волос также очертил круг и вернулся на место, слегка покачиваясь за спиной. Она взглянула на Леона глазами робкой хищницы.
— Может быть совсем иначе, — томно произнесла она, движениями рук подражая танцу кобры. — Ее походка может быть как у лани, движения — как чарующий танец змеи. Взгляд ее может манить, обещая неземное наслаждение и заставляя забыть обо всем. А голос может затмить даже пение сирен.
Леон с изумлением глядел на преображение рабыни, превратившейся вдруг в саму богиню Мию, в чьей власти страсть и обольщение.
— Она может предугадывать его желания, — продолжала Шатиса. — Предвосхищать каждый шаг. Читать его по глазам. По изгибу рта. По дыханию. Принимать его таким, каков он есть, и любить то, что она ему дает. Искать удовольствие в его удовольствии, а не думать только о своем. Ведь когда удовольствие обоюдное, оно становится сильнее во сто крат. А что может быть лучше удовольствия? Только стократное удовольствие…
Принц даже не заметил, как она приблизилась к нему почти вплотную, и теперь ее ладони почти касались его груди.
