Там, в лагере, у тебя была семья. Когда началась ядерная война, которую потом назвали Революцией, все вокруг умирали. А ты остался жив. Тебя и твоего младшего брата подобрал Дед. Дед – так его звали, просто Дед. Он заботился о вас. Однажды вас хотели съесть каннибалы, но он не дал, хотя мог погибнуть. Вместе вы попали в лагерь для беженцев. Это потом сотни, тысячи подобных лагерей превратились в трудовые поселения для рабов. Тогда еще, не требуя работы взамен, в лагерях кормили жидким супом – вонючая вода, чуть гнилой картошки, чуть пшена. Это потом выживших отрезали от мира колючей проволокой. Сказали, что страна нуждается в самоотверженном труде, страну нужно поднять с колен и потому работайте, граждане, от зари до зари. А вышки с пулеметами – чтобы охранять вас от сволочей снаружи. От тех, кто не хочет жить во имя всеобщего блага…
Трупов везде много валялось, крыс расплодилось много. Очень много. Страна превратилась в крысиный рай. Если б крысы могли, они, наверное, раз в пару лет устраивали бы ядерные удары, а потом пировали радиоактивным мясом.
Тогда не было еще бараков. Не было цехов. Тогда не приковывали к станкам. Не вешали еще посреди лагеря за отказ выйти на работу – и мало ли что у раба воспаление легких и он не может встать с нар.
Тогда жили – выживали, надеялись! – в землянках. Нору каждый рыл себе сам. Дед два дня ковырял землю пехотной лопаткой.
Однажды ночью, когда вы спали, прижавшись друг к другу, чтобы хоть немного согреться, на лагерь напали крысы. Полчища крыс. Миллионы серых тварей. Они заполонили землянку. Они кусали тебя, они ели тебя живьем. Ты до сих пор помнишь их когти на своей коже, их шерсть, хвосты у твоих глаз и крохотные острые зубы. Обезумев от боли и страха, ты выбрался из землянки. Ты бежал. Ты срывал с себя серые тельца, топтал их, уничтожал, плакал.
А твой брат и Дед… Они так и остались в землянке. Брат – ты души в нем не чаял – был слишком маленьким, он еще толком ходить не умел. А Дед… Наверное, он отбивался до последнего, он защищал твоего брата…
Твою семью съели крысы.
А ты выжил, ты испугался и убежал, оставив родных, бросив их умирать.
Тогда, в темноте, ты споткнулся и упал, раскроив лицо о пехотную лопатку – одну из сотен, тысяч лопат, какими выжившие рыли себе могилы. Страшный шрам – вечное напоминание о твоей трусости.
С тех пор ты не боишься никого и ничего.
Разве что…
…терпеть не можешь крыс.
Ненавидишь их.
А в клетке, которую принес Босс, как раз сидела здоровенная серая крыса. Не хомячок, не канарейка, а крыса! Красные глазки ее не сводили с тебя взгляда.
– Где Иван Жуков?
Ты не скажешь им. Ни за что не скажешь!..
– Где Иван Жуков?
Пальцы-сосиски коснулись защелки на дверце клетки.
Ты должен молчать.
Отпущенная на свободу серая тварь прыгнула тебе на грудь. Тебя бы выгнуло дугой, если б не путы. Зубы стучали, в висках гудело. Тварь жрала тебя живьем, ты чувствовал ее на своем горле.
– Где Иван Жуков?
Струя крови из прокушенной артерии окропила Босса, он брезгливо отпрянул.
И вот тут действительно стало страшно. Ты не должен был так глупо умереть, не зная даже, напрасна твоя жертва или нет. Ты – боец, ты можешь принести пользу подполью, ты нужен миллионам рабов. Что ценнее – жизнь опытного борца за свободу, которого вот-вот убьет мерзкая серая тварь, или жалкая душонка мальчишки-союзника?!
Тебя прорвало:
– Уберите крысу!!! Уберите!!! Я все скажу!!! Я… Иван Жуков!!! Он находится на Х-х-х… – Ты захрипел, ты не мог произнести ни слова, хотя желал этого сильнее всего в жизни – просто мечтал выдать пацана, тем самым избавившись от грызуна.
Грызуна, который, похоже, съел твои голосовые связки. И перекрыл своим телом доступ воздуха.
* * *
Убийцы все не приходили, и Жуков сам не заметил, как забылся тревожным сном.
Утром на него смотрели как на нечто потустороннее. Не ожидали увидеть живым.
Потом выяснилось, что Костыль и его подручные избежали морозилки, но их рассовали по соседним секторам спецшарашки, передвигаться между которыми можно лишь по специальному разрешению начлага.
Когда вечером, после смены, Иван вернулся в барак, на его нарах лежали тюфяк и одеяло.
…Лагерная жизнь затягивает. Подъем, работа, перед сном домино или нарды под киношку по ящику, отбой. Все просто. Раз в две недели, говорят, бывает полдня выходных, уйма свободного времени, не знаешь, чем заняться.
В столовую строем. Разобраться по пятеркам и надеяться, что не очень-то опоздает начальник цеха, в обязанность которому вменялось водить рабов на прием пищи. То, что опоздает, – факт. Причем, если сильно опоздает, от расстройства чувств и комплекса вины заставит свернуть к плацу, чтобы кружочек промаршировать. Его трижды пытались зарезать, дважды – повесить, разок плеснули в рожу кислотой, потому он такой жуткий, еще страшнее, чем Иван. Но живой, хоть с мозгами и не дружит. У начлага начальник цеха на особом счету, его ценят, но в персы не переведут – такая скотинка нужна на передовой союзного производства.
В столовку, гордо именуемую пищеблоком, следует входить колоннами по одному, затылок в затылок. Возвращаться на рабочее место нужно, ни в коем случае не выпятив животы и горланя замшелую песенку, восхваляющую прозорливость Председателя.
– Москва сильно изменилась? – Старик ковырнул парящую баланду в алюминиевой миске. – Мавзолей с Красной площади не убрали еще?
– С какой площади? – не понял Жуков, что, в общем, неудивительно, ибо в столовой с ним неизменно происходила невероятная метаморфоза: ему будто вскрывали череп и вынимали мозг, а возвращали на место, лишь когда пустела миска с баландой. – Что еще за мавзолей?
Илья Степанович застыл с открытым ртом, моргнул.
– Арбат хоть на месте? Лубянка? Ну, улицы такие…
Иван пожал плечами. Эти названия ему ни о чем не говорили. Площадь Революции, проспект Героев, улица Сидоровича – это да, это понятно. Но Ар-р… чего-то там…
Старик отвернулся.
– Так вы это, Илья Степанович, есть будете?
Старик пододвинул Ивану свою миску.
Они вообще много разговаривали, когда начальство не видело. О всяком-разном. Старик оказался очень умным. Пожалуй, как настоящий союзник умным. То есть почти, конечно.
– А Крыма действительно больше нет? – однажды спросил Жуков, вспомнив, как поспорил с Тарсусом.
– Ядерные бомбардировки там все отутюжили так, что… Причем надобности в том не было. Поговаривали, что революционера одного отвергла девушка родом из Севастополя, вот за это и…
Все попытки выйти на хозяина зоны по кличке Барс обрекались на неудачу. Даже Ириска не захотела на эту тему разговаривать. Рассмеялась, покрутила пальцем у виска и, назвав дурным, убежала, что-то пряча под фуфайкой – это что-то подозрительно напоминало робопса, собранного у них в цеху. А в следующий раз она даже обиделась и сказала, что знаться с Иваном не будет, если не перестанет над ней издеваться.
