Ярославский вокзал всегда был самым бестолковым вокзалом Москвы. Рядом Ленинградский, вот этот – совсем другое дело, там и московский бордюр норовит прикинуться питерским поребриком, там даже цыгане какие-то не цыганские, а можно сказать, европейские. В общем, прямая дорожка к пресловутому окну в Европу.
А вот Ярославский – это скрипучая калитка в провинцию, там уже не поребрик, и даже не бордюр, а простодушная бровка.
И все поезда с Ярославского вокзала идут в Россию.
Грязно-зеленая электричка, возившая, наверное, во времена оны колбасные десанты в столицу, поскрипела изношенными потрохами, пошлепала дверьми, да и тронулась, потащила свой ржавый, погромыхивающий хвост прочь из мегаполиса. Словно время назад откатывала, рутинно, но и бережно тоже, чтобы не поранить прошлое и не оскорбить будущее.
Что там езды-то до Сергиева Посада? Полтора-два часа, это ведь недолго для жителя Москвы. А если полтора-два века? Да что там, для российской провинции и эпоха – не срок. Глубинка она на то и глубинка, что в ней даже время тонет.
Когда поезд подошел к перрону Сергиева Посада, уже наступал вечер, и город стал похож на слегка порыжевшую фотографию, сделанную давно, еще каким-нибудь «Зенитом» или «Сменой», и аляповато раскрашенную в фотошопе.
Ночка полюбовалась на памятник Савве Морозову, сидящему спиной к поездам и неодобрительно взирающему на свежеоткрытый «Макдоналдс». Пересекла привокзальную площадь, на которой ближе к вечеру кучковались неопрятного вида молодые люди с бутылками пива в руках, прошла мимо рынка, мимо стайки тихо разговаривающих о чем-то, каких-то словно бы пыльных мужчин и женщин, наверное, паломников… Еще несколько шагов по неширокой улочке, и она оказалась на смотровой площадке.
Свято-Троицкая Сергиева Лавра распахнулась перед ней огромная и светлая, на нее хотелось смотреть и смотреть, и там, укрытое древними стенами, гнездилось что-то сияющее, мощное, налитое спокойной, уверенной силой. И непонятное, хотя в общем-то доброжелательное. Такой бывала иногда Зона, вспомнила Ночка, но редко.
Здесь тоже была зона – Зона Веры, воплощенная в труде рук и душ человеческих.
Храмы носят имена праведников, но возводят их обычные, грешные люди. А что, разве у них плохо получается? И у священников, если разобраться, тяжелая и грязная работа, ведь как бы то ни было, но в храм человек приносит свои грехи и надежды. Чтобы оставить здесь свои грехи и получить взамен грехов благодать и покой, а надежды, конечно же, приберечь для себя. Так стоит ли требовать от служителей храма поголовной святости? Или трезвости? Или бескорыстия?
Мы несем им свою грязь, так мудрено ли, что некоторые из них не слишком чисты? Нам это важно? Ведь дело-то свое они худо-бедно делают! Мы же не требуем, чтобы врачи все поголовно обладали отменным здоровьем, нам надо, чтобы они нас лечили. Вот и со священниками так.
Впрочем, монахов на улицах старинного городка попадалось на удивление немного. Работа, будни – все как у обычных людей.
Девушка сняла номер в гостинице неподалеку от Лавры и вышла прогуляться – вечер был ласков и покоен, хотелось просто ходить, ни с кем не вступая в разговоры, никого не задевая, просто ходить и дышать золотым воздухом этого места.
Но благостной прогулки, увы, не получилось.
Неподалеку от гостиницы ее встретила толпа паломников. Может, это были те же самые паломники, которых она встретила на Блинной горе, только теперь их стало намного больше, а может, другие, паломники ведь со стороны не сильно отличаются друг от друга. А тут еще и толпа. Нет, даже не толпа – стая, и намерения у этой стаи были самые решительные. Стая развернулась, неотвратимо охватывая девушку серой, невнятно ропщущей дугой, у нее, у стаи, оказалось одно лицо на всех, неистовое, распаленное и фанатичное, у стаи и чутье было единым, и этим чутьем стая сразу и безошибочно определила чужого.
– Одержимая! – резанул чей-то срывающийся голос. – Ведьма! Дьявольской подстилке не место в Божьих чертогах!
И серое, многорукое и беспощадное, люто и невнятно бубня не то молитвы, не то матерные ругательства, мгновенно оскалившимися от ненависти ртами надвинулось на Ночку. И на Зону в ней.
«Разве верующим дозволено так ненавидеть?» – успела подумать Ночка и ужаснулась, потому что поняла, что эти сплавленные яростью люди хотят ее убить. Вот так просто, взять и убить, всего-навсего потому, что почувствовали в ней нечто чужое. И испугались.
– Зона… – не то выругалась, не то взмолилась она. – Зона, проклятая…
И Зона ее услышала. И, как умела, попыталась спасти.
Наверное, лучше бы было, если б она этого не делала.
Зона расплавленным золотом хлынула в ее такое уязвимое, человеческое тело, заполняя его своей силой, делая нечувствительным к боли, стремительным и смертельно опасным. Зона вошла в ее разум, наполняя его тяжелым, ртутным стремлением выжить во что бы то ни стало, а значит – при необходимости убить не сомневаясь. Зоны в Ночке оказалось не так уж и много, но никогда не сталкивавшимся с тварью Зоны паломникам хватило и этого.
Ночка пришла в себя в каком-то переулке, позади громко кричали, нет, даже уже не кричали – выли, хрипели, хлюпали вспоротыми легкими… Она все еще оставалась тварью Зоны, но человеческий разум уже вернулся к ней, и человеческая душа тоже, и душа эта ужаснулась содеянному, содрогнулась и беззвучно закричала от нестерпимого ужаса и стыда.
Стремительной тенью Ночка промчалась по улице, слепо рванула кого-то в вестибюле раз, другой… Не обращая внимания на застучавшие откуда-то сбоку автоматы – откуда здесь автоматы? – взлетела на свой этаж в гостинице и захлопнула за собой дверь.
И тут наконец до нее дотянулась древняя сила Лавры. Силе этой были равно безразличны жизни фанатиков, как и жизнь Ночки, но именно такие паломники, дремучие и яростные, принося веками каплю за каплей неистовой, не рассуждающей веры в ее закрома, и сделали ее Силой. А в Ночке чувствовалась нечто чужое, пусть даже и вполне безопасное, но присутствия проявившей себя чужой силы на своей территории Лавра стерпеть не могла.
И Лавра обрушилась на Ночку, сжигая в ней Зону, а вместе с Зоной уничтожая и ее носительницу.
Девушка закричала, нет, это кричала сама Зона, корчась в пламени яростной слепой веры, которая, как полагается, считала себя единственной достойной быть. Так кричали староверы в пылающих срубах, а до них – волхвы, сгорая вместе со своими идолами, а еще раньше…
«Для чего Ты Меня оставил?»
[13]
Где-то тоненько захныкал испуганный ребенок, дико, в голос, сначала низко, а потом, забирая все выше, завыла женщина… И замолчала, только всхлипывала, сил, видно, не стало, чтобы выть.
Гостиница уже была оцеплена по периметру здоровенными монахами, вооруженными не хуже какого-нибудь спецназа ГРУ. Да, собственно, это и был монастырский спецназ. Рослые, тренированные, все как на подбор ребята в глухих кевларовых шлемах-клобуках, истинные воины церкви, о которых мало кто знал, но они тем не менее были, и работы у них, судя по всему, хватало.
