Маршрут был уже отработан – сегодня к блокпосту, ночуем на нем, а утром – к станции.
Утром, после завтрака, погрузились в бронетранспортеры и двинули.
Вообще с утра у меня настроение было гнетущее, и явно не только у меня. Разведбатовцы по большей части тоже выглядели угрюмо. Выделялся только спец-железнодорожник, который беспрерывно рассказывал разные истории из своей жизни, которые ему казались смешными. Его молча слушали, но не прерывали. Я устроился на патронный ящик, чтобы быть подальше от Герасименко. Но после пары колдобин, когда я чуть не слетел с этого ящика, пришлось вернуться на скамейку. Так что мне не удалось спастись от нового Швейка.
Вообще роман о Швейке мне нравился, но лично рассказанные им истории мной всегда воспринимались как несмешные. Возможно, дело в переводе, возможно, дело в моем чувстве юмора, но шутки того же Марека кажутся куда более смешными. Или так это было задумано автором? Спасаясь от рассказа о юности на паровозах, я попытался сосредоточиться на этом самом АЛ-6. Что я помню об этом агрегате? Это бензогенератор, вроде как на три киловатта, размеры, если не путаю, метр на полметра и еще на метр, к нему еще прилагается распределительный щит или ящик (а у того размеры полметра на четверть метра и еще на полметра). Если он входит в состав авиаремонтной или авторемонтной мастерской, то монтируется в кузове автолетучки. Если он стоит в доте, то на стационарном основании, а еще к нему может быть присоединено оборудование для использования в отоплении сооружения. Вот какое – этого я уже не помню. Генератор постоянного тока напряжением 120 вольт.
Можно его установить на тележку и перемещать с места на место. Вроде ничего больше не вспоминалось, как ни напрягал я память. Пришлось возвращаться в эту реальность и слушать рассказ про то, что паровозная бригада использовала лопаты крайне разнообразно. Можно было на ней зажарить яичницу, а можно было на нее… оправиться. Результат сжигался в топке. Молодые кочегары и помощники машиниста слегка нервничали, когда на лопате, уже послужившей унитазом, собирались жарить яичницу. Дескать, мы на нее уже того, а как потом есть? На что им отвечали: возьми и еще раз сунь в топку, если сомневаешься, что все сжег. Они привыкали. А мне тоже есть что спросить у нашего железнодорожного спеца.
– Николай Акимович (это так Герасименко зовут), а расскажите, часто вы думаете по поводу одной истории? Была она перед войной, и работал кочегаром на дороге один член партии. Однажды он вернулся из рейса и сообщил в парторганизацию, что на работе утратил партбилет. Кидал он уголек, кидал, а потом у него из кармана выпал бумажник с документами и деньгами, а он лично этот бумажник, не увидев, отправил в топку. А оттуда уже не вытащишь. Хотели его из партии исключить за утрату партбилета, но в райкоме решения не утвердили, потому что человек на работе билета лишился, а не сам его дома в печку выкинул. Дали строгий выговор. Отчего к нему так плохо в депо отнеслись, а в райкоме лучше? Мне это его сын рассказывал, но я уже не помню деталей, помню только, что ему в депо точно не поверили. Может, вы подскажете, отчего?
– Врет твой кочегар, потому люди знающие ему не поверили, а в райкоме откуда знают, как на паровозе работать надо? Они слышали, что в топку уголь кидают, и на том их знания закончились. А в бригаде принято, что кочегар уголь с тендера подает, а в топку уголь кидает уже помощник машиниста, а не сам кочегар. Потому то, что он сказал, что лично выроненный бумажник в топку отправил, – явная выдумка. Как это было, я не знаю, но точно не так.
А, припоминаю, припоминаю, вроде как сын этого кочегара мне именно это говорил. Значит, действительно что-то там не так было.
– Спасибо, Николай Акимович.
А еще вспомнил из рассказа сына, что перед этим кочегаром райком рассматривал дело одной учительницы, которая тоже так партбилет сожгла. Дескать, тогда была она в расстроенных чувствах, но у себя в сундуке порядок наводила и разное ненужное в печку кидала. А из-за тех же расстроенных чувств автоматически схватила вместе с кучей ненужных бумажек партбилет со стола и кинула в печку. Вот тут райком милосердия не проявил и исключение утвердил. А через полгода в Полтаву пришли немцы. Интересно, как повела себя эта дама при них? Но этого я уже точно не знаю.
Ладно, теперь подумаем о задании. Авиаразведка донесла, что на станции осталось с три десятка вагонов и с десяток платформ. Паровозов и дрезин считать не будем. Летчик набросал от руки вид станции сверху и где там на ней наибольшие скопления вагонов. Вот мы вчера с Борисевичем и прикидывали, как осмотреть все вагоны за минимальный промежуток времени. И составили два варианта плана последовательности осмотра. Первый – это если оба вагона с бензогенераторами стоят вместе, как им и положено. Тогда поиск упрощается. И второй – когда вагоны разлучены друг с другом. Тогда нужно соваться к каждому здешнему вагону, что довольно долго. А промедление тут реально подобно смерти.
Вообще я про себя подумал, что если мы найдем хотя бы один нужный вагон, то, естественно, посмотрим вагоны рядом. Но даже если рядом второго вагона с генераторами не будет, надо покидать станцию. Берем по генератору в каждый БТР – и сваливаем. А потом заберем остальные. Поиск второго – будет потом. Если же два вагона будут рядом – поступим аналогично. Просто в следующий раз будем меньше искать и быстрее грузить.
Что наши расчеты напоминали? А классическое: «Гладко вписано в бумаге, да забыли про овраги…» Потому облажаться, как генералы на Черной речке, мы вполне можем. Хоть мы оба не генералы, а старшие лейтенанты. Но нет среди нас Льва Николаевича Толстого, чтобы сочинил про наш печальный конец хотя бы такую песню. Разве что Николай Акимович окажется не только балагуром, но и беллетристом. Ладно, что там еще было в песне?
Барон Вревский генерал
К Горчакову приставал,
Когда подшофе:
«Князь, возьми ты эти горы,
Не входи со мною в ссору,
Не то донесу».
Ну доносить на нас будет некому. Разве что какой-то мартыхай обучится письму и напишет, а хмыря подговорит отнести свое творение Беленко. Ладно, закончим же словами Льва Николаевича и займемся делом.
И пришлось нам отступать…
И что-то там такое про «ихню мать, кто туда водил». Будем надеяться, что нам тоже отступить удастся. И нас такими словами не помянут. Хотя три генерала, чью мать Толстой помянул не самыми лучшими словами, там и легли. Тот самый Вревский словно специально ждал, когда в него попадет очередное ядро, и не уходил. Одно ядро попало в лошадь его – он остался. Еще одно ядро его только контузило – он опять остался на том же месте. Затем третье – уже точно в голову.
И генерал Реад, про которого артиллерии поручик Толстой написал: «Туда умного не надо, вы пошлите-ка Реада». И полтораста лет все его поминают как понятно кого. Меж тем это была уже шестая война генерала, и всегда он демонстрировал «всегдашнее свое мужество и распорядительность». И командиром полка он стал в двадцать пять лет. А что сделал сам Толстой к этому возрасту? Он только приступил к серьезному делу, начав писать профессионально, поступил на военную службу, а до этого его бросало в разные стороны: от неудачной учебы в университете до заведения школы для крестьянских детей, от написания вальса до проигрышей в карты. А потом сочинил песню, в которой генерала Реада выставил остолопом, а другого генерала, Липранди – нерешительным интриганом.
