Не колеблясь, рублю стервятнику «головы» и режу жгуты, стискивающие Даниле ноги и шею. Жёлтая кровь химеры заливает дружиннику лицо, ему больно, он хрипит и дёргается.
Убедившись, что Даниле больше ничего не угрожает, я присмотрелся к грунту и вскоре увидел блестящую рукоять с ложем, с которого Иван два отбоя назад снял гляделку.
Выходит, купец был прав.
А вот я лоханулся. Точно такую железку я выбросил под Серпуховом.
Направив оружие на валун в ста шагах от себя, придавил пальцем кнопку, торчащую в верхней части рукояти под стволом.
Ничего не произошло. Как и тогда, на правом берегу Тарусы.
– Эта штука работает? – спросил я дружинника.
Но он неприятно оскалился и пробормотал что-то об убогости моей крестьянской жизни. Это, конечно, нельзя было считать ответом. Я приблизил к его лицу лезвие, которым только что резал канаты.
– На левой стороне, под большим пальцем, рычаг, приподними его, – сказал Данила. – Это предохранитель. Наверное, случайно опустился, когда я лучемёт выронил.
Я отыскал рычаг и ещё раз придавил кнопку указательным пальцем. Из руки будто вырвалось пламя. А валун почернел, съёжился и осел. От него повалил густой пар.
– Стрелять лучше, чем говорить? – спросил я, напоминая дружиннику о нашей калужской беседе.
Но ему было не до воспоминаний:
– Развяжи, – прохрипел он. – Больно.
– Фиолетовую тлю этим оружием ты бы уничтожил одним выстрелом.
– Тогда лучемёт попал бы в общак.
– Серёгину лошадку отдать на съедение химерам было лучше?
Я положил оружие на грунт и подошёл к дружиннику.
К моему сожалению, Данила не был ни изуродован, ни искалечен. Везёт же парню! А может, он успел выстрелами убить стервятника, и тот спеленал свою жертву на последнем дыхании.
– Развяжи.
– Зачем? – спросил я. – Зачем всё портить? Если я тебя развяжу, а ты неосторожно дёрнешься… или мне покажется, что ты дёрнулся, я тебя убью. Оно нам надо?
– Больно.
– А что с теми? – Я кивнул в сторону буксира. – Им не было больно?
– Сонное зелье, – тихо сказал дружинник. У него на лбу выступили вены. – Я в воду подмешал. А как проснулся, всем наручники нацепил. Тебя одного отрава не взяла.
– В воду? – удивился я. – Вот чудак! Ты видел, чтобы я пил воду?
Он на минуту задумался. Потом неохотно признал:
– Нет. Не видел. Развяжи меня. С твоими людьми ничего не будет. До обеда проснутся. Крепкий здоровый сон.
Я подрубил несколько ячеек сети на груди и на шее дружинника, чтобы ему было легче дышать.
– А что потом?
– В смысле?
– Если бы я уснул, что собирался потом делать?
– Я думал освободить Каина, чтобы он отвёз нас всех к Переходу. В Московии ты бы провёл нас к арсеналу. Потом – свободен. Развяжи!
– Не буду я тебя развязывать, Данила, – объясняю ему, как дитю малому. – Больше всего мне хочется перерезать тебе горло и идти готовить обед. Чтобы, когда остальные проснутся, не терять времени на стряпню и не перекладывать задачу, как с тобой лучше поступить, на товарищей.
– Ты не можешь меня зарезать! – заволновался дружинник.
– Это почему?
– Потому что я связан. Нельзя резать горло связанному.
– А сыпать отраву в питьё, значит, можно? И караулить меня с лучемётом, пока я для всех разведываю местность, можно? Не знаю, что теперь с тобой делать. Отпускать нельзя, ты слишком много о нас знаешь. Оставлять связанным – жестоко.
Брать с собой – глупо: ни поспать, ни покушать – только ждать твоей очередной выходки.
– Я домой хочу, – сказал Данила. – Отпусти меня, и я уйду. Можешь ничего не давать, только воду…
– Разве что ту самую, которую ты отравил, – перебил я его. – Пока сделаем так: ноги у тебя свободны, до лагеря дойдёшь сам. К буксиру не подходи, сиди в сторонке. Будешь нужен, позовём.
Я повернулся и зашагал к леталке. Мне было всё равно, пойдёт дружинник за мной или нет. Самым разумным было его убить. Но что-то мешало мне это сделать. Значит, я и в самом деле слишком долго пробыл среди цивилизованных людей.
На буксире первым делом убедился, что «мои люди» действительно просто спят. Несколько минут пытался снять с них наручники. Не получилось.
Пришлось возвращаться к Даниле, и он выторговал ещё несколько разрезанных верёвок в обмен на подробные пояснения, как снять браслеты. Поначалу казалось сложным, но последнюю пару, которая была на Иване, я снял довольно уверенно.
Потом развёл огонь и подготовил продукты к жаркому. Для похлёбки нужна вода, а выяснять у дружинника, что отравлено, а что нет, не хотелось. Мысли постоянно крутились вокруг его случайной фразы: «С твоими людьми ничего не будет». С моими? С моими людьми? До этих слов мне как-то не приходило в голову, что я стал вожаком. Мне доверяют, со мной советуются и ждут моих распоряжений.
Необычно это и тревожно.
Сколько себя помню: всегда был один.
Одному спокойней: отвечаешь только за себя, и, по большому счёту, всё равно, где спишь и что ешь. Но тут у нас получается целая экспедиция, не хуже той, о которой рассказывал Сергей… И по всему выходит, что я в ответе за каждого.
Когда угли прогорели, а печёная картошка начала остывать, на запах жаркого приплёлся Данила и пожаловался на голод. Я кивнул на дальний конец площадки лагеря, а когда он там неловко уселся, привалившись плечом к валуну, положил перед ним поднос с несколькими картофелинами и приличным куском говядины.
– И как я буду кушать? – капризно спросил дружинник, намекая на впившиеся в его тело путы.
– Не «как», а «когда», – уточнил я. – Вот как все проснутся, так и приступишь.
Наверное, ему удалось что-то разглядеть в моём взгляде, потому что он заткнулся и опустил голову.
* * *
– Это очень простая задача, – тихо, почти шёпотом говорит Сергей. – Данилу нужно испытать на лояльность.
– И как это сделать? – добродушно пробасил купец.
Они были довольны обедом, а потому уже не так злились, как в первые минуты после пробуждения. Я не знал, что такое «лояльность», но мне нравилось их слушать. Нравилось, что значение многих слов можно узнать по смыслу предложения, в котором это слово использовалось. Поэтому я просто слушал и не перебивал.
– Предлагаю нацепить на него наручники, а рядом «забыть» разряженный лучемёт. Наши городовые умеют освобождаться от наручников за считаные секунды. Полагаю, этим умением обладают и ваши дружинники, верно?
Вопрос был адресован Ивану. Тот не раздумывал:
