Бронепоезд ощутимо качнуло, лязгнули сцепки. Наш главный калибр послал мятежникам первый гостинец.
– Лево, два-восемь, перелет!
– Правее пять, прицел четырнадцать, огонь!
– Право недолет!
– Левее два, прицел пятнадцать, батарее, веер сосредоточенный, один снаряд – огонь!
– Есть накрытие!
– Батарея, последнее верно, три снаряда беглым – ОГОНЬ!
Сорокакилограммовые снаряды морской пушки накрывают гаубичную батарею противника. Затем огонь переносится на бригаду полевых пушек. Для их полного уничтожения потребовалось всего двадцать снарядов.
Засечный доложил, что в стане мятежников царит полный хаос. Я приказал продвинуть «Железняк» вперед, чтобы задействовать пулеметы. Но стрелять не понадобилось – как только бронепоезд выполз на открытое пространство, солдаты противника стали разбегаться в разные стороны, бросая оружие и амуницию. «Медведи» отряда Засечного ударили с тыла, полностью довершая разгром. Бой закончился. Нами было захвачено почти три тысячи пленных, пять тысяч винтовок, четыре десятка орудий и, что особенно интересно, – четыре «Единорога». Именно из них были уничтожены два наших броневика.
Наскоро проведенная проверка установила, что захваченные пулеметы ранее состояли на вооружении учебных команд лейб-гвардии Гусарского и лейб-гвардии Конно-гренадерского полков. Как известно, полки отбыли на Дальний Восток, оставив почти полностью «убитые» во время тренировок «Единороги» в местах постоянной дислокации. Я про эти пулеметы уже и думать забыл, а вот «дядя Вова» вспомнил…
Рассказывает Владимир Политов
(Виталий Целебровский)
[32]Белой акации ветви душистые
Веют восторгом весны,
Тихо разносится песнь соловьиная
В бледном сверканье, сверканье луны.
Помнишь ли, ночью средь белых акаций
Трели неслись соловья?..
Нежно прильнув ко мне, тихо шептала ты:
«Верно всегда, навсегда я твоя?»
Ну, вот что, что такого особенного в этих словах? Так, светлая грусть, сентиментальная печаль… Если только не знать, что эта песня станет неофициальным гимном Белой гвардии и под эти строфы в совсем уже недалеком будущем лучшие мальчики России, надев на свои хрупкие плечи потертое золото погон с крохотными звездочками, на которых будет вышивать свои черные кресты осень двадцатого года, смело пойдут умирать, и за что? Во имя чего? – во имя своего светлого ПРОШЛОГО, во имя ветки цветущей сирени, сверкающего самовара на летней дачной веранде, теплого уютного света лампы под зеленым абажуром на солидном, дубовом столе в тихой университетской библиотеке…
И невольно подумаешь – все ли я сделал сегодня, чтобы этого не случилось бы ни завтра, ни вообще никогда?
Слава богу, я этим сейчас вплотную и занимаюсь… После внезапной гибели (гибели? Скажем прямо – после убийства Фигурантом!) Императора страна замерла на грани гражданской войны…
И человек, с которым я сейчас встречаюсь, может сделать многое, чтобы тлеющие угли противостояния русских и русских не пришлось бы заливать большой кровью!
Нет, он не мой агент – я его не вербовал. И никаких заданий ему не давал, и сведениями особой важности он меня не снабжал. Просто хороший знакомый, который за ломберным столом в Дворянском собрании мог рассказать весьма занятные сплетни из жизни министерств и ведомств. Познакомились мы с моим конфидентом три месяца назад при весьма пикантных, я бы сказал, обстоятельствах. Не было бы счастья, да несчастье помогло…
Тогда так же, как и сейчас, играла прекрасная струнная музыка. В Зеркальной зале Дворянского собрания в вихре вальса кружились романтические пары. Я стоял у окна и грустно, по-стариковски смотрел на эту блестящую молодежь. Затащивший меня на это мероприятие Дорофеич отрывался по полной – менял партнерш (по танцам! А вы что подумали?!) каждые пятнадцать минут. Тоже мне – красавец гусар! А на меня, одетого в простой армейский мундир, девушки внимания не обращали.
Но внезапно… Две нежных, белых волнующе пахнущих духами руки, как два лебединых крыла, обвили меня сзади за шею:
– Mon cher ami!
[33]
Я нажралась, как последняя проблядь. Да нет! Хуже, чем проблядь, – я нахрюкалась, как сама Нелли Волконская! – тонким, мелодичным голоском сказала девушка и после секундной паузы добавила: – Je suis maintenant malade
[34]
, прошу прощения за мой французский… Уведите меня куда-нибудь, я вас очень прошу!
– Зачем? – опешил я.
– Я там проблююсь. Et tu m’as lа, sans doute, fuck!
[35]
– с очаровательной наивностью пояснила моя невидимая собеседница.
– Как?! – с ужасом в голосе и паникой во взоре обернулся я назад.
– Я думаю… – наморщила свой высокий лобик, на котором не отражалось ни единой мысли, чудесная сероглазая девушка. Юная, нежная, свежая, как фиалка, совсем еще ребенок («Ребенок! У этого ребенка титьки сейчас лиф порвут!» – подло раздался у моего левого плеча мерзкий внутренний голос). – Я думаю, что это можно сделать… сначала просто так, скучно, по-монашески, а после и по-собачьи!
Боже ты мой! Какое падение нравов… «А что ты хотел, братец, новый век уже начинается… в твои времена она бы еще себе и волосы покрасила – половину головы в синий цвет, а вторую – в ядовито-зеленый! И пирсинг бы себе сделала – в уши, в ноздри, в язык и даже в пупок… и хорошо, если бы только этим она и ограничилась!» – это опять он… мой мерзкий внутренний голос.
– Э, э-э… сударыня, не имею чести быть вам представленным… – я мужественно попытался взять себя в руки, но получилось плохо.
– Фи! – обиженно нахмурила бровки сероглазка. – Какой вы скучный! Наверное, вы недавно в свете?
– Да-с, прошу меня простить! Я приезжий. Провинция-с, Азия-с, серость гарнизонная… еще не обвык-с! – скромно шаркнув ножкой, сказал я.
– Ну что вы, мне кажется, вы слишком строги к себе… я давно уж за вами наблюдаю! Уж-ж-же полчаса… Вы стоите у колонны один, как Рыцарь Печального Образа, весь такой задумчивый, недоступный… А! Вы, наверное, тоскуете о вашей возлюбленной? Скажите, кто она?
Перед моим взором пронесся образ моей дорогой Веруни… ИБС, острая сердечная… «Скорая» приехала, подержал врач за руку. И уехал.
– Увы, сударыня, ее уж нет с нами…
– Ах, как я вам сочувствую… и завидую ей!
– Почему же?
– Она любила! И была, верно, любима… я думаю, настоящим мужчиной…
– Откуда вы это знаете?
