…Еда почти кончилась. Был ещё непочатый ящик консервов, но Марк и Сашка ночью сегодня убежали и почти все консервы забрали. Дураки. Дорога завалена вровень с серединами деревьев. Я даже не злюсь на них, хотя они предатели. Дураки…
…Илья застрелил овцу. Смешно – прямо рядом с домом…
Плечистый светловолосый паренёк лет шестнадцати, тепло одетый, рядом с трупом овцы – поставил на него ногу, под мышкой – ружьё.
…Почти у всех болят глаза и голова. Тошнит. Несильно, но всё время, так погано… Толька сказал, что это лучевая болезнь и что всё вокруг радиоактивное. Но испугаться не получается. То, чего не видишь, не страшно…
…Есть нечего. Кажется, мы тут уже седьмой месяц. Или я попуталась? Но уже реально очень долго. Ни на что не надеюсь, но младшим всё время говорю, что нас скоро найдут. Илья, Маринка и Толька тоже так говорят. Тошка молчит, он уже давно почти всё время молчит или огрызается…
…Тошка сказал мне, что мы так умрём с голоду и что надо убить и съесть кого-то из младших. Я думала, он шутит и только обругала. Но ночью он хотел перерезать горло Светланке. Ранил её в плечо. Илья… я не могу говорить. Надо. Надо… Илья убил Тошку. Случайно. В драке, вырвал у того нож, а Тошка схватил ружьё. Илья ударил. Мамочка, как страшно. Толька и Илья отвезли Тошкин тр… труп в лес, на сколько смогли, и кинули там…
…У меня язвы на руках. И на щеке одна. Не болят, но мерзко так… Лёня один ничем не болеет. Только еле стоит на ногах от усталости. Он за всеми ухаживает, такой малёк. Когда у кого-нибудь получается набраться сил, то пытаемся помогать. Но нечасто. Падаем…
… Первый раз в жизни пыталась молиться. Глупость, конечно. Толька тоже молится, но как-то странно – солнцу…
… мер…
…умер…
…умерла…
…умерли…
…умер…
…Илья и Маринка умерли в одной комнате и почти одновременно. Лежали на кровати, обнявшись. Я завидовала раньше, что Маринка красивей меня, но в последние дни она превратилась в живой скелет, ужасно. И всё-таки Илья её обнимал. Я кое-как заколотила дверь в их комнату. Глупо, зачем? Но подумала, что так им будет спокойнее…
…Интересно, холодно ведь, и Тошкино тело, наверное, просто замёрзло. Как мясо в морозилке. Нет, про это думать нельзя. Я не буду думать про это…
…Толька принёс лису. Лиса тощая и больная. Она ела там, в лесу… ну, Тошку ела. Толька сказал, признался, что ходил в лес, чтобы принести человечины, а нам сказать, что убил кого-то. Но там была лиса, и он принёс лису. Лёг и не встаёт. Ничего не видит…
Голос поскрипывает и шуршит…
…Мамочка, мама, где ты, мамочка?! Умерли все. Живы только Лёня, я и Толька. Но Толька уже двое суток не приходит в себя. У него отовсюду течёт кровь, даже из глаз. У меня тоже часто начинает. Я помогла Лёне собрать вещи и остатки еды, он нашёл лыжи. Не хочет уходить. Боится один и говорит, что будет предателем, если нас оставит. Глупый, мы уже умерли. Конечно, он всё равно никуда не дойдёт, но зачем ему одному в доме с мёртвыми. Мне его жалко, как он останется один в восемь лет и в таком мире? Но всё-таки. Отдам ему коммуникатор. Себя не фотографирую. Зачем снимки лысого скелета? Прощайте все. Если кто когда это всё услышит и увидит, то хорошо. За что нас убили? Кто нас убил? Я ничего не знаю. Я только очень хочу верить, что это всё зачем-то было нужно. Что в этом был хоть какой-то смысл. Иначе всё слишком уж страшно. Лёня, бери и иди…
Снимок – худое лицо мальчика в меховой оторочке капюшона, большие глаза без слёз, губы что-то говорят. Неслышно, но видно, что – умоляюще.
Запись – без изображения, мальчик всхлипывает, маленький, голос рвётся и дрожит…
…Я уже много дней иду. Есть нечего. Холодно и очень страшно. Я умру, наверное. Все умерли и я умру. Живых никого нет нигде. Мне страшно, мне страшно, мне страшно…
Снова ролик – всё качается, всё дёргается, слышно, как кто-то хрипло дышит и твердит, голос недетский совсем, еле слышный:
– Дошёл… я дошёл… помогите…
В полутьме приближается тёмная масса и мощный свет прожектора, он слепит съёмку. Плачет мальчик…
…Зал вздрагивает – волной, потому что экран гаснет и на сцене – в круге света – Олег. В форме. Немного бледный или так кажется от света? Неважно… Теперь уже – его голос:
– Лёня Васильев дошёл до людей. И это оказались люди, не звери в человеческом обличье, каких было много тогда. Его правнучка передала нам этот уцелевший прибор, коммуникатор, и мы прочитали записи на аппарате, собранном в отряде по чертежам, присланным из Верного.
По залу – снова волна. Выдох. Единый, дружный. И слышные то тут, то там отчётливые всхлипы. Олег делает шаг вперёд и в сторону, свет плывёт за ним…
– Лёня Васильев дошёл до людей и увидел вернувшееся Солнце. Оно светит нам и сейчас. Всем нам. Хотя… – Олег вскинул голову, обвёл взглядом зал. – Иногда я думаю: зачем оно светит? Не противно ли ему – после всего, что было тогда! – освещать то, что есть сейчас?!
На экране – всплывает эмблема: белая с зелёной полосой поверху и с большим красным персиком в середине, с надписью «ППА – Партия Плоды Азии».
– Партия «Плоды Азии», – говорит Олег. – Ассоциированный член Большого Совета Латифундистов… – Мелькают кадры: машины, экипажи, кабинет, за овальным столом – холёные люди, их лица – ближе, улыбки, снова эмблема, грузовики везут ящики, ряды бидонов и банок.
Ряды фруктовых деревьев. Между ними – тоже ряды, ряды женщин, согнутых под тяжестью корзин за плечами. Лицо – в коричневом загаре, глаза запали, в этих глазах почти ничего осмысленного.
Всадник-надсмотрщик – с пистолетом на поясе, с длинным гибким хлыстом, на конце которого отчётливо видна молния электроразряда. На груди также отчётливо видна эмблема…
Спина – детская. Гноящиеся рубцы от «обычных» ударов плетью.
Шалаш. Около него худая старуха варит что-то в котелке, и спят вповалку на чём-то вроде одеяла сразу несколько человек, взрослых и детей.
Ладонь – натруженная, грубая. В ней – несколько бумажек. Деньги. Смешные даже по здешним меркам. Подачка. Но это не подачка – это плата за каторжный, надрывающий тело и душу, труд. Хуже подачки. Оскорбительней.
Бумажник – пальцы с хорошим мужским маникюром небрежно считают крупные купюры, распирающие дорогую кожу.
Большой цех, линии конвейеров, банки, банки, банки… клубника, виноград… Дети у конвейеров, самым младшим – по 4–5 лет. Все – голые. У каждого рот закрыт маской-кляпом, замкнутым на затылке.
Опрокинутая банка – томатный сок, кажется. Но лужа на полу похожа на кровь.
На экране вращается хорошо знакомая всем эмблема «Энергии» – бегают по своим путям шустрые элементарные частицы, вращается эмблема, крутится колесо едущего автопоезда, вспыхивают над роскошным кварталом ряды лампочек, световые рекламы, узоры из огней…
