Я людям делаю добро…
Ядом поле опыляя…
Дед Трофимыч:
Посмешил ты старика…
Щас как дам тебе пинка!
Говори, почто ты портил
Самолетом облака?!
Лётчик:
Дед, ну я откуда знаю?
Мне сказали – я летаю…
Дед Трофимыч:
Не гунди, как старый дед,
Быстро подавай ответ!
А не то – как дам двухстволкой,
И помрешь в расцвете лет!
Лётчик:
Ладно! Ладно!
Поливаю химикатом…
Человек:
Дед Трофимыч, ругаясь матом:
Дед Трофимыч:
Оболью тебя щас им,
А потом мы поглядим…
Коль расти ты будешь быстро,
То с собой возьму канистру,
Коль помрешь – так Божья воля,
Закопаю тебя в поле…
Лётчик:
Деда! Деда! Что ты! Что ты!
Такова моя работа,
Человек я подневольный,
Кто ж работой щас довольный?!
То особая отрава,
Чтоб подсолнухов орава
Жухла быстро…
То одобрено министром!
Если хошь, бери канистру!
Дед Трофимыч:
Обходились мы без яда,
Яда в поле нам не надо!
Вот держи – сие пурген…
ОЧЕНЬ сильный реаген!
Он безвреден и полезен…
В самолет сейчас залезешь –
Разведи его с водой,
И лети скорей тудой,
Где начальник этой фирмы
Оставался на постой.
Всё, что можешь, распыли,
Не касаяся земли…
А не то тя, хулюгана,
Успокою из «нагана»…
Человек:
Летчик быстро в самолет,
С места в высь – и как попрёт!..
…А на следующий день,
Поздно утром – рано лень…
Тот начальник скушал грушу,
(Все любил немытым кушать)…
Цельный день он с унитаза,
Будто с трона царь –
Не слазил!
[34]
Денис вдруг понял – почти с ужасом, что смеётся. Он смеялся, и это не было истерикой. Третьяков чувствовал, как своим смехом… воскрешает, что ли?.. да, воскрешает какую-то частичку Генки. Важную частичку. И это было сейчас самым главным. Самым важным.
Бережно отложив так и не закрытый журнал, он взял письмо, лежавшее дальше – с местными яркими марками и штемпелем Балхаша. Вскрыл конверт, почему-то уверенный, что и тут его ждёт добрый сюрприз… Какой ещё добрый, одёрнул он было себя.
Но он – не ошибся.
Здравствуй, Динь.
Это я – дядя Кеша. Иннокентий Валерьевич Немига, директор и воспитатель (а также много кто ещё) Первого Балхашского семейного детского дома. Мы тут все, как говорится. Только Ёрш сбежал сразу. Я, если честно, не ожидал. Обидно. И не пропадёт, не малолетка уже, а вот попасть в неприятности может. Ищем, конечно, но я думаю: он уже далеко.
Вообще-то ты гад, Динь. Если так, по уму. Если к тебе посреди ночи «фурики» вламываются, то как-то не думаешь, знаешь, что они пирожки принесли и добра хотят. Но знаешь: катаракта – штука такая. Лучше оперировать. Иначе так и проходишь всю жизнь, подозрительно вглядываясь, в сером тумане.
Наши тебе все привет передают. Особенно Спичка за тобой скулит. И Книга тоже скучает очень. Да и остальные часто вспоминают. Но, если приедешь – для порядка сначала точно побьют. А я оттаскивать не стану.
Хотя… тебя, наверное, не очень-то побьёшь. А?
Ведь у меня пару раз мелькало подозрение. Уверенность почти. А потом гляжу – ничего пацан не делает, не агитирует, на баррикады не зовёт. И успокоился. Уже не в первый раз, в общем-то, успокоился. Надо мной особо не каплет, и ладно.
Динь. Ты приезжай к нам, правда. Игорь-пионер тоже про тебя всё время спрашивает – мол, мало поговорили в гостинице. Сам приезжай, или со своими пионерами. Мы тут теперь про тебя всё знаем. Книга себя по лбу лупит, аж гул идёт – он, оказывается, твой портрет видел где-то в газете, но, конечно, и подумать не мог, что там – ты. Да и память на лица у него – сам знаешь. Это не книжки запоминать.
Короче, приезжай. У нас тут и вообще почище стало, хотя, конечно, много чего ещё надо трясти. Ну, или успокоиться и просто жить. Не каплет же. Только, кажется, всё больше людей на это не настроены. И про это тоже поговорим.
Приезжай!
Спасибо, Динь-Имперец.
– Денис.
Мальчишка опустил письмо и поднял голову. Его окликал Балаганов. Александр Остапович стоял возле калитки – со своей новенькой камерой на ремне, только не в руке, а через плечо. Увидев, что Денис смотрит на него, редактор спросил – странно негромко и непонятно как-то:
– Я войду?
– Я… – Денис хотел сказать, что спешит, но потом кивнул: – Конечно.
Тщательно сложил и убрал в конверт письмо дяди Кеши.
Балаганов вошёл. Откуда-то тут же появился Презик, но, к удивлению Дениса, не стал конвоировать гостя, а сел около флагштока и задумчиво опустил морду. Александр Остапович, поддёрнув лёгкие брюки, сел на крыльцо рядом с мальчишкой, взял журнал. Посмотрел на разворот, осторожно, бережно положил обратно. Не закрывая. Денис почему-то ощутил толчок благодарности. Ему не хотелось прятать лицо Генки. Хотя это было по-детски глупо так думать.
– Я знаю, ты меня не очень перевариваешь, – сказал редактор и грустно улыбнулся. Денис упорно молчал, глядя перед собой, показывая всем видом своим, что сидит и слушает только из вежливости. – За дело. Я не знаю, поймёшь ли ты…
– Пойму – что? – резко спросил Денис, наклоняясь вперёд и по-прежнему не глядя на нежданного гостя.
– Что я такое, – ровно проговорил Балаганов. – Твой отец при первом знакомстве сказал про «жареную пену», помнишь? – Денис отрывисто кивнул. – Правильно он сказал. Вся моя жизнь – сенсация. Найти, схватить, подать. Если нечего – то раздуть. И при этом никому серьёзному на ногу не наступить. Искусство, если хочешь знать.
Денис усмехнулся углом рта. Промолчал. Ему хотелось, чтобы Балаганов ушёл. Но тот не уходил…
– Журналист-то я на самом деле хороший. Это ведь только кажется, что посёлок маленький, пост невелик… А «Энергия» посёлку и моей газете большое значение придавала. Ты старые подшивки читал?
