– А бог – он у всех один. Как ни назови.
– Но… как же… все эти рассказы…
– Людей хлебом не корми, дай языком почесать.
– А это… – робко кивнула я на татуировки, покрывающие его
руки.
– Это? Это для того, чтобы с богом разговаривать было
удобнее. Все мужчины в нашем роду носили такие. Оттого и прослыли колдунами.
Люди, когда чего-то не понимают, начинают бояться. В этом смысле мир за
последнюю тысячу лет совсем не изменился. Припрет нужда – бегут к знахарю:
помоги. А дождь зарядит – колдуны напасть наслали, надо их дома жечь и их самих
извести под самый корень. Вот мои предки и обосновались на болоте, подальше от
людей. Если тропу через болото не знаешь, то и сгинешь. Любопытных у нас не
жаловали.
– А что случилось потом? – спросила я.
Слава ответил не сразу.
– Вырождаться деревня стала. На чужих жениться был запрет, а
велесовские промеж собой все родня. После революции в деревне жило всего-то
человек тридцать, так дед сказывал, а перед самой войной начался мор, эпидемия
по-современному. И остались из всех только дед мой да его дочь, моя мать.
– И она… покинула деревню? – робко поинтересовалась я.
– Дед приказал. Боялся, что она одна останется, как он
помрет. Только пользы ей это не принесло. Среди людей она была как в пустыне.
Хотела в деревню вернуться, да дед запретил. Вышла замуж, хоть и знала, что без
любви грех это. И стала ее душа странствовать, улетит далеко-далеко, бывало,
что назад дорогу с большим трудом отыскать могла.
– Летаргический сон, – пробормотала Женька.
– Это по-вашему. А по-нашему – странствие.
– И в одно из таких странствий ее похоронили?
– Она дорогу искала, к любимому. И нашла.
– Как странно вы это сказали, – подумала я вслух. –
Крест, что вы у монастыря поставили, он кому предназначен?
– Матери. Жене моей покойной. Ефросиньюшке. Всем, чья любовь
их самих пережила. Вон сколько времени прошло, а люди о них все легенды
слагают.
– Ваша мать похоронена здесь?
– Нет, – покачал головой Слава и промолчал, а я не
решилась спросить, где.
– Мы думали, крест пленным немцам поставили, что здесь
погибли, – сказала Женька. – На нем кто-то цифру «25» написал, вот мы
и решили, что…
– Девушки решили, что бывшие охранники лагеря и их родня
пали от рук неизвестных мстителей, к коим отнесли и вас, Слава, –
усмехнулся Илья. – Простите им их фантазии.
– Мстить жителям деревни и их родне некому, а главное, не за
что, – усмехнулся Слава.
– Почему вы так уверены? – возмутилась Женька. – У
нас есть сведения, что храм взорвали они и…
– Храм взорвал муж моей матери, – спокойно ответил
Слава, и пока мы пытались прийти в себя от этой новости, с грустной улыбкой
отодвинул чашку и сказал: – Вам, небось, уже рассказали, что она влюбилась в
пленного? Ну вот. А муж узнал. Сердце у него было чернее ночи, и не осталось в
нем любви, только ненависть.
– Откуда вам знать, что произошло тогда? – насупилась
Женька.
Слава пожал плечами:
– Кое-что дед рассказал, кое-что люди, о чем-то сам
догадался.
– Это просто невероятно, – покачала я головой и, тут же
вспомнив слова Волкова, вздохнула. У начальника строительства были возможности
этот «подвиг» совершить, а главное, замять дело. – Он же… Хорошо,
допустим, он ненавидел соперника, но там ведь… господи… – Я едва не заревела,
так мне стало страшно. Слава посмотрел на меня и легонько погладил по руке:
– Ну, ну, будет… дело давнее, что должно быть, того не
миновать.
– Значит, нет никакого проклятия? – с большой обидой
спросила Женька.
– Как нет, есть, конечно, – вновь улыбнулся
Слава. – Проклятье золота.
При слове «золото» Женька навострила уши.
– Какого золота? – спросила она.
– Того самого, из-за которого дядя Ефросиньи ее в монастырь
отправил. Вы что ж, легенду не слышали?
– Про золото там ничего не было, – нахмурилась Женька.
– Ну как же… После ее смерти дядя исчез и вместе с ним
золото, что он получил по наследству. Искали и его, и добро, говорят, долго
искали, и никому невдомек было, что они тут, рядышком. В гробнице Ефросиньи.
Парень супостата туда живьем положил, вместе с его золотом, чтоб он им
подавился. А золото-то он проклял, Ефросинью же похоронил на вольном просторе,
под березкой, той, что она так любила.
– Подождите, – тряхнула я головой, пытаясь собраться с
мыслями. – Вы же сами только что сказали: дядю Ефросиньи и добро его
искали, следовательно…
– Местные знают только часть легенды, а я вам всю поведал.
Да и не легенда это вовсе, а чистая правда. Все это рассказал сам возлюбленный
Ефросиньи.
– Вам рассказал? – брякнула Женька.
– Меня тогда в помине не было, прадеду моему поведал, он
детям своим, а те своим. Так и до меня дошло. Парень-то этот разбойничал в
наших краях. Вот как-то раз он уходил от погони и заплутал в болоте. Ранен был,
кровью истекал. Наши его и подобрали, в деревню принесли. Лечили, только жизнь
ему не мила была, не захотел он жить и помер. Просил похоронить его рядом с
невестой, все так и сделали.
– А этот клад, – заволновалась Женька. – Он что,
до сих пор где-то там? – ткнула она рукой в сторону монастыря.
– Там, там, куда ему деться? На него пленные как раз и
натолкнулись, когда пол в храме разбирали. На кладе проклятье, кто его тронет,
тому и на этом свете и на том не будет покоя, душа прямиком в ад отправится.
Когда плиту подняли, позвали охрану, те горшок этот и нашли. Дьявол тут как
тут, он ведь хитрец, нашептывать стал, вместо того, чтобы бежать от золота
сломя голову, они сначала перепугались, потом решать стали – что делать? Были б
умные, начальству сразу бы доложили, так ведь жадность, опять же дьявол в уши
дует, как против соблазна устоять? Но охранники и пленных боялись: вдруг кто о
находке проболтается, заинтересуется начальство, начнет пытать, а не было ли в
яме еще чего-нибудь, кроме костей? Опять переругались и решили до конца смены
все как есть оставить. Думаю, каждый надеялся за это время прихватить из горшка
понемногу золотых монет. Само собой, друг за дружкой приглядывали. Да не
повезло им. В тот день храм взорван был, и золото под завалом осталось.
– Откуда вы знаете про находку? – спросила я. –
Ваш… немецкий офицер что-то успел рассказать вашей матери?
– Петька Плещеев болтал по пьянке. Клялся, что собственными
глазами видел горшок с золотом.
