— Ждешь, что тебе памятник поставят? — усмехнулась
я. — Не дождешься. Жанна д'Арк погибла при большом скоплении народа. На
миру и смерть красна, допустим. Но нас придушат втихаря и без свидетелей. И
никто о твоем подвиге не узнает. Пойдем червей кормить, вот и все.
— Я буду знать, — усмехнулась Машка. — Я.
— Не думай, пожалуйста, что такие мысли не приходили в
голову и мне, — быстро заговорила я. — Только все это ерунда. За
минуту дурацкого геройства придется расплачиваться. — Я была очень
напугана, потому что уже поняла: нужных слов, чтобы Машку переубедить, не
найду.
— Я скажу тебе одну вещь, — пряча взгляд,
вздохнула Машка. — Не обижайся, ладно? Я не хотела говорить, но… Ведь Ник
не меня, он тебя сломал. Ты стала думать, как он, иногда даже говоришь его
словами. Ты ни во что не веришь, и тебе никто не нужен.
— Ты просто хочешь меня обидеть, — нахмурилась
я. — Ты знаешь, что я права.
— Конечно, ты права. Все так и есть. С волками жить —
по-волчьи выть. Только я не хочу по-волчьи.
— Ты не понимаешь, о чем говоришь. Рогозин заморочил
тебе голову, но башкой придется рисковать не ему, а тебе.
— Беда в том, что я мало знаю, — вздохнула
Машка. — Я очень-очень хочу помочь, но мало что могу.
— Я не позволю тебе сделать глупость! — не
сдержалась я.
— Глупость? — Она вдруг очень внимательно
посмотрела на меня, точно пыталась увидеть нечто в самой глубине моего
естества. — Ты же им всегда восхищалась…
— Кем? — не поняла я.
— Че Геварой. Разве это не глупость — шастать по
болотам в чужой стране? По-твоему, он был глупец? Помнишь, ты мне рассказывала:
они встретились с Фиделем, всю ночь сидели на кухне и говорили о революции, а
утром решили освобождать Кубу. Че было двадцать семь. Немногим больше, чем нам.
Он верил, и у него все получилось. Раньше ты так заразительно смеялась. Мне
тогда казалось, что нет ничего такого, чего бы ты не смогла. А как шикарно ты
произносила «амигос»… — Она взяла меня за руку. — Давай попробуем. А если
не получится, всегда есть выход: просто перестрелять всю эту сволочь. И,
умирая, знать, что свою жизнь прожили не зря.
Она смотрела мне в глаза, и я не в силах была отвести
взгляд. Она даже не догадывалась, о чем просила. Все эти годы я тщательно
скрывала от нее, чем мне приходится заниматься. Я боялась причинить ей боль, а
загнала себя в капкан. Я могу ей сказать, что она спятила, что ее разрыв с Тони
толкает ее на откровенную глупость, она просто хочет пострадать (дурацкая идея:
«чем хуже, тем лучше») или вырасти в его глазах («вот она, вчерашняя
наркоманка, сегодня уже бесстрашный герой»).
Наверное, в этих моих словах была бы правда. Но я не
собиралась их произносить, потому что поняла: если я сейчас откажусь, то
потеряю Машку навсегда. Единственного человека, который мне дорог. Если угодно
— единственного человека, в котором заключен смысл моей никчемной жизни. Выбор
простой: помочь Рогозину или лишиться Машки. Помочь Рогозину — значит самой
оказаться за решеткой на долгие годы. А не помочь — значит остаться с Ником,
проживать тягуче-длинные ночи и каждый раз, слыша чужое «амигос», испытывать
жгучий стыд.
По большому счету, выбирать было не из чего, то есть мое
решение было предрешено. Я тихо засмеялась и покачала головой:
— Думаешь, у нас получится?
Глаза Машки широко распахнулись. Она подалась мне навстречу,
а я подумала, что стоит рискнуть из-за одного только такого Машкиного взгляда:
в нем были и надежда, и радость, и восхищение. В нем было счастье.
— Ты ему поможешь? — робко спросила она.
— Я ему помогу, — кивнула я.
— Господи, Юлька, я так люблю тебя! — Она обняла
меня, и некоторое время мы стояли, прижавшись друг к другу, под недоуменными
взглядами прохожих.
— Мы заставим их ответить, — серьезно сказала
Машка, отстраняясь.
— Конечно, — кивнула я. — А если не
получится, я возьму винтовку и всех их перестреляю.
Глупость несусветная. Но я произносила эти слова серьезно,
знать не зная, какую злую шутку выкинет судьба. И вот винтовка уже в моих
руках, и вовсе не в переносном смысле… И, загоняя последний патрон, я лихо
улыбнусь и скажу: «Прощай, команданте». И не будет рядом Машки, и жизнь моя
наполнится смыслом, только когда в оптическом прицеле появится знакомое лицо…
Ничего этого я тогда не знала. Хотя, если бы даже знала, что бы изменилось? Я
бы твердо ответила Машке «нет», а потом с сожалением наблюдала, как она губит
себя? И заискивала перед Ником, выторговывая для Машки лишний час жизни? И
навсегда лишилась бы ее доверия и ее любви. В общем, выбора у меня не было. И
то, что я тогда решила под ее сияюще-счастливым взглядом, нельзя расценивать
как верный или неверный шаг — он был единственно возможным.
* * *
Вот так я и оказалась в довольно странной компании: с одной
стороны Рогозин, честный мент; с другой Приходько, помешанный на своей мести. А
я… Что я? Я была никудышным солдатом, потому что не мечтала стать генералом. И
я ни секунды не верила в успех. Только дурак рвется в бой с таким настроением.
Я обещала дать официальные показания и кое-что рассказала Рогозину, чтобы
пробудить в нем интерес, а также заставить его играть по моим правилам.
Собственно, правило было одно: когда все закрутится, он обязан помочь Машке —
она уедет в другой город с новыми документами, и знать о том, где она
находится, будет лишь сам Рогозин.
Он принял мои условия, не особенно раздумывая. Он был
слишком увлечен и не скупился на обещания. Но одного я, несомненно, добилась:
Машку он оставил в покое, они больше ни разу не встречались.
Зато, благодаря моему содействию, он смог встретиться с
Приходько. Особой пользы я в том не видела. Приходько уважения к чужой жизни не
испытывал, по крайней мере, с родственником Мусы разделался без сожаления. Свои
цели и задачи они видели по-разному, хотя сходились в одном: Долгих должен
сидеть в тюрьме. Я против этого не возражала, но практическая сторона вопроса
виделась мне смутно.
До поры до времени Рогозин держал наши встречи в глубочайшей
тайне. Я ждала, что будет дальше, как приговоренный к казни, когда уже не
знаешь, благодарить судьбу за очередную отсрочку или плюнуть да и сказать: «Чем
скорее, тем лучше». В общем, как храбрые подпольщики, мы встречались в дешевых
пивных на окраине города. Рогозин был занят вербовкой, то есть прощупывал
коллег на предмет их лояльности и к закону, и к начальству, что, с моей точки
зрения, было весьма разумно. Начиная такое дело, надо быть уверенным, что его,
по меньшей мере, не прикроют в тот же день.
