Время шло, я ничего не знала о Машке и не могла ей помочь.
Это сводило меня с ума, и только тихим помешательством можно объяснить тот
факт, что на следующий день я отправилась к Нику. Он обретался в казино,
раскладывал пасьянс в задней комнате, меня встретил счастливой улыбкой.
— Глазам не верю, это ты! Совершенно ослеплен твоей
красотой. А какой загар… Как там, на Канарах, погода не подкачала?
Я плюхнулась на диван рядом с ним и потерла лицо руками.
Ник, отбросив в сторону карты, с любопытством за мной наблюдал. Потом вздохнул,
поднялся и спросил серьезно:
— Водки хочешь?
— Давай, — кивнула я.
Он налил две рюмки, одну подвинул мне.
— С возвращеньицем, — хмыкнул Ник и выпил. Я тоже
выпила, поморщилась, а он скроил несчастную физиономию. — Ты разбиваешь
мне сердце. Я желал бы видеть тебя счастливой, и что? Сплошные душевные
переживания. Что, кинул тебя твой Цицерон? Говорил тебе.., папу-то слушать
надо, папа жизнь прожил, его на фу-фу не разведешь. Ладно, не грусти. Никуда
сладкоголосый от тебя не денется. Я же тебя знаю: если мужик сразу не сбежал,
значит, кранты, ты ж вроде наркоты: раза три попробовал и, считай, втянулся.
Так что явится Цицерон, как ни в чем не бывало, и будет любить тебя пуще
прежнего. Прислушивайся к папулиным советам, и начнешь из него веревки вить. И
будет все в шоколаде. Еще налить?
— Нет.
— Зря. Водка хорошая. А доживу до пенсии, перейду на
коньяк. Начну посиживать в кресле-качалке перед камином и потягивать
благородные напитки. Красота.
— С трудом представляю тебя пенсионером, —
вздохнула я.
— Совершенно напрасно. Лишь бы господь сподобил дожить.
— И чем ты будешь заниматься?
— Стану разводить цветы, — с серьезной миной
ответил Ник. — А что, у меня всегда была тяга к прекрасному. Папаша мой
очень розы уважает, приму эстафету. Что поделаешь, наследственность. Буду
ковыряться в саду, куплю панаму с дырочками, чтоб темечко не пекло, стану пить
чай со старушками и записывать рецепты малиношного варенья.
— Ты сам-то в это веришь? — не удержавшись,
съязвила я.
— Когда как, — добродушно ответил Ник. —
Должна же быть у человека мечта. Вот я мечтаю о пенсии. А ты о чем? Ладно, не
отвечай, и так знаю: мечтаешь увидеть папу в гробу, и как можно скорее. Да
только нервы мои сердечные волнуешь такими глупостями. Хоть бы головенкой
подумала: ну куда ты без меня?
— Ник, что с Машкой? — тихо спросила я.
— А что с Машкой? — вроде бы удивился он. —
Лежит себе в психушке, к кровати привязанная. Апельсины жрет. Каждый день по
три килограмма отсылаю, чтоб вся в витаминах была.
— Ее держат связанной? — стиснув руки, спросила я.
— Ты зачем пришла? — резко спросил Ник, а я
вздохнула.
— К кому мне идти, скажи на милость…
— О-о, — поднял он вверх указательный
палец, — пробило. Дошло, наконец. Блудная дочь. Поцелуй папу в темечко,
только он о тебе и думает.
— Кто стрелял в Углова? — спросила я.
— Тебе-то что за разница? Знакомец наш стрелял, а кто
конкретно, не твоего ума дело.
— А Машка, что с ней?
— Машка твоя дура, одна извилина и та от наркоты
фактически прямая. Дядя должен был в большой печали застрелиться, мы для него и
причину подготовили, для достоверности — большой-пребольшой проигрыш в казино.
Конечно, причина так себе, я нашим даже выговор сделал, что работают без
огонька, но все-таки лучше, чем ничего. И как раз в тот момент, когда Углов
стрелял себе в голову, в кабинет входит твоя Машка — без стука, заметь, что
говорит о ее дурном воспитании, — и начинает вопить, характер-то у твоей
подружки склочный. Короче, Углов шмальнул себе еще и в грудь для убедительности
и сунул пистолет Машке в руку. А что бедняге было делать? Ситуация-то внеплановая,
а работают одни дилетанты, скоро специалиста, чтоб смог собрата укокошить без
сучка и задоринки, днем с огнем не сыщешь. Как тут на пенсию уходить? Надо
ковать кадры. В общем, на Машкины крики народ понабежал, а у нее единственная
ее извилина вдруг заработала, и она поняла, как скверно выглядит: вся в крови
да с «пушкой» в руках… Да, тут необходимо отдать должное твоей подруге, не зря
я на нее тратил силы и время: другая принялась бы вопить, что был в кабинете
еще человек, он-то, такой-сякой, Углова и укокошил, а потом мне пистолетик в
руки вложил, а сам через лоджию в соседнюю приемную, которая в тот момент была
абсолютно пуста и где дверь заблаговременно оставили незапертой, смылся. Но
Машка о человечке ни слова. Вопила отчаянно, в большой печали, что вляпалась,
но все не по делу. Буйствовала. И отправилась в психушку. Тут уж я быстренько
подключился.
— Ты можешь говорить серьезно? — не выдержала я.
Его тон доводил меня до бешенства, но я вынуждена была смирить себя, и в моих
словах было больше сожаления, чем злости.
— Пожалуйста, — легко согласился Ник и вновь
устроился на диване рядом со мной. — Поведи она себя по-другому, начни
отпираться и все такое прочее… — он сделал характерный жест, проведя ребром
ладони по горлу, — скончалась бы при первой возможности. Нам суета ни к
чему. Углов хоть и ничтожество, но кресло, в котором он сидел, требует
уважения. В психушке Машку уже посетил адвокат и растолковал ей, что к чему.
Если ее угораздило так не вовремя войти в кабинет, придется брать убийство на себя.
А что, тоже неплохо: большая любовь, ревность.., все в лучших традициях ее
любимых сериалов. Когда она окончательно проникнется, врач разрешит следователю
ее допросить.
— И Машка сядет в тюрьму за убийство? — с трудом
расцепив зубы, спросила я.
— Я тебе про темечко говорил? Можешь целовать прямо
сейчас.
— Ник…
— Ну что, «Ник»? — усмехнулся он. — Будешь
папу слушать, все сложится в «елочку». Состояние аффекта, то да се… Полежит
полгодика в психушке, страсти улягутся, и врач решит, что для общества она не опасна.
Переведем в другую психушку с режимом полегче, не психушка, а санаторий, а там
и вовсе домой…
— Ник…
— Все. Я сделал, что мог. Попробуешь вмешаться, и Машке
твоей каюк. Выждем время, скоро начнешь к ней на свидания ходить. Я позабочусь
о том, чтобы она там лишнего дня не задержалась. Ты мне веришь? — вдруг
спросил он совершенно серьезно и уставился на меня своими рыбьими глазами.
— Верю, — буркнула я.
— Вот и отлично. Кровью договор скреплять не будем, я
тебе тоже на слово верю, за что бесконечно страдаю.
