— Охотно составлю тебе компанию, — усмехнулся Ден.
Может быть, решил, что я надумала утопиться? Напрасно. На это нужны силы. У
меня их не было.
Мы долго гуляли, изредка перебрасываясь словами. Он усердно
изображал заботливого мужа, а мне было так тошно, что его присутствие уже не
раздражало, а скорее успокаивало. Он шел совсем рядом, я чувствовала тепло его
руки, привычный запах его одеколона и жевательной резинки, от которого не мог
избавить даже запах моря.
— Денис, — позвала я.
Он вздрогнул, наверное, от неожиданности — я впервые назвала
его по имени. До сих пор как-то обходилась, а теперь вдруг получилось само
собой. А еще меня саму поразил мой голос, который звучал как-то странно, с
непривычной интонацией. Ден внимательно посмотрел на меня, и теперь я сожалела,
что произнесла его имя. Не стоило обращаться к нему, и уж тем более не стоит
задавать вопрос, который я собиралась задать. Он вглядывался в мое лицо, точно
силился отыскать в нем что-то важное.
— Я слушаю, — не выдержал он.
— Нет, ничего… — покачала я головой.
— Ты хотела что-то спросить?
— Лезут в голову всякие глупости.
— Давай свои глупости, я добрый, — подмигнул он.
— Я как-то спросила Ника, не снятся ли ему покойники.
— И что он ответил?
— Сказал, что человек такая скотина, что привыкает
буквально ко всему.
— Узнаю старину Ника, — хихикнул Ден.
— Можно привыкнуть убивать?
— Это твой глупый вопрос? — Он спокойно смотрел на
меня, ответил без усмешки:
— Ник прав. Можно привыкнуть к чему угодно, кроме
одного — собственной смерти, ее мало кто любит. А убивать других — многим даже
нравится.
— Тебе?
— Мне? — Он пожал плечами. — Не замечал. Но
покойники мне не досаждают. И совесть не мучает, если ты об этом. Если тот свет
существует, то отвечать буду не я, а те, кто меня нанимает.
— Откуда тебе знать?
— Придет время, и все выяснится.
— А если Бога нет, то и отвечать не перед кем?
— Ага. Спи спокойно, детка.
— А люди?
— А что люди? Люди великие путаники. Господь сказал —
не убий. Не убий, и все. Без всяких оговорок. И что твои люди? Не убивают? Как
бы не так. И все норовят придумать своим грязным делам оправдание, упаковать их
красиво. Сказать, что они во имя свободы и независимости, к примеру. У меня два
ордена, дорогуша. Отгадай, за что я их получил? За то, что убивал. Убивал,
потому что Родина послала, хотя те парни не сделали мне ничего плохого. И меня
назвали героем. И навешали всякой дребедени на грудь. А когда я убил, потому
что хотел это сделать, потому что эта сука иного не заслуживала, они дружно
заголосили, что я преступник. Двойной стандарт, как любит выражаться наш
президент. Так что я послал всех к черту с их двойной моралью. И с тех пор живу
распрекрасно. И тебе советую. — Он взял меня за плечо и притянул к
себе. — Ты умеешь быть ласковой? — шепнул на ухо.
Я осторожно высвободилась.
— Вряд ли я доставлю тебе удовольствие.
— Как знать. Отчего бы не попробовать?
— Давай возвращаться, — попросила я.
Он пытался меня удержать, но во мне было только равнодушие,
и это охладило его пыл. Я пошла впереди, а он крикнул насмешливо:
— Дорогуша, у меня такое чувство, что ты так и будешь
идти впереди, торопливо и недосягаемо.
— Поживи немного с мечтой, — засмеялась я и
помахала ему рукой. Он не принял шутки, стоял и смотрел мне вслед, презрительно
вздернув губу.
* * *
Странные то были дни. Теперь мы редко общались с остальными
постояльцами отеля, как-то само собой выходило, что мы оказывались вдвоем, и
каждый из нас стремился к этому. И разговоры, которые мы вели, тоже были
странными. Ненужными уж точно. Ден теперь часто говорил о таких вещах, которые
раньше ему, должно быть, просто в голову не приходили. А может быть, и нет:
может быть, он всегда о них думал, но не в словах — чувствовал, что ли, а не
думал, — а теперь облек свои мысли в слова, которые презирал. Он
рассказывал мне о своей жизни, и я кожей чувствовала его потребность говорить,
хотя было заметно, что вообще-то он считал подобные разговоры чепухой, пустой
тратой времени. А я внимательно слушала. Меня мучило странное любопытство,
хотелось понять, как и почему люди становятся такими, как Ден, ведь проще всего
решить, что родился сволочью, оттого и стал ей. А как же быть со мной? Или я
тоже родилась сволочью, и мои первые семнадцать лет жизни не более чем
притворство? Нет, тут что-то не так. Смогу я привыкнуть, как он, а главное:
хочу ли я этого?
Ему нравилось говорить со мной, нравилось чувствовать себя сильным,
неуязвимым, ловить на себе мой взгляд. Солнце припекало, и тент не спасал от
него, вокруг шныряли мальчишки и предлагали всякую всячину. Ден полулежал в
шезлонге и играл апельсинами. Его крепкие руки проворно мелькали в нескольких
сантиметрах от моего лица. Я не видела его глаз, скрытых темными очками. Когда
я видела его глаза, устремленные на меня, мне становилось не по себе, но когда
их скрывали очки, чувство это лишь возрастало.
Я смотрела на лицо Дена, сейчас точно лишенное глаз,
смотрела на его руки, на его мощную грудь с тремя небольшими шрамами возле
соска, на шрам возле правого уха, обычно скрытый волосами. Сейчас волосы были
мокрыми после купания, они сбились на сторону, и шрам стал хорошо виден.
— Значит, ты воевал? — спросила я.
Хотя какое мне до этого дело? Наверняка у него есть история,
которая все объясняет, которая даже может вызвать сочувствие. Такая, как моя.
Трагическое стечение обстоятельств, и вот мы то, что мы есть. Меня терзал
страх, а его, возможно, ненависть. Но как бы мы ни оправдывали себя, я-то
знала: все не так. Нет оправдания тому, что он сделал. Мы сделали. Потому что
если я с ним, значит, в том, что произошло, есть и моя вина. А мы сидим на
пляже как ни в чем не бывало, и я задаю ему вопрос, а он кивает в ответ.
— Шрам возле уха… — вновь говорю я, и он опять кивает.
