— Помню, как же. Так я тоже поверю. Попозже. Сейчас к
монашеству я еще не готов, а потом как знать. На кровавые деньги отстрою
монастырь — их сейчас, ободранных и разграбленных, стоит по всей России в
большом количестве, — отстрою и удалюсь от мира при первых признаках
импотенции, воздержание мне совсем не дается. Надеюсь, до этого еще далеко. Ну,
как тебе моя история? — хмыкнул он.
— Не лучше других, — в свою очередь пожала я
плечами.
— Твою историю я знаю, — вдруг разозлился
он. — Папаша профессор, единственная дочурка от безделья подсела на
наркоту, взяли тебя с кило героина и определили в места не столь отдаленные.
Вернувшись оттуда, ты сразу же спуталась с Ником. Вот уж мразь, но тебе
понравился. Впрочем, о вкусах не спорят. Потом ты перебралась в постель
Рахманова, а он усердно подкладывает тебя под врагов и приятелей. Все верно,
или у тебя есть другая история?
— Нет, — покачала я головой, беря из его рук
апельсин. — Все так.
— Ну, вот, мы с тобой прекрасная пара, — засмеялся
он.
— Откуда у тебя такое имя — Гадюка-Ден? — спросила
я.
— В Дена из Дениса сократили еще в училище, у нас
любили давать прозвища. А Гадюка — с войны, — засмеялся он, пристально
глядя на меня. — Получил я такое погоняло не потому, что гад ползучий, как
ты, должно быть, решила, а потому что проползти на брюхе мог там, где другим не
удавалось проползти, и лежать среди камней долго-долго, чтоб потом вдруг
ударить: раз — и нет одного из врагов. Они, кстати, за мной охоту устроили,
награду за мою башку объявили, по тем временам неплохие «бабки». Спасибо им
большое, уважили…
После этого разговора Ден часто возвращался к воспоминаниям.
Думаю, он и не подозревал, что в памяти его так хорошо запечатлелись те годы, о
которых он редко думал, которые были прожиты им и брошены. В конце концов, его
стали забавлять собственные воспоминания (разве ему нечего вспомнить?). И
теперь он рассказывал не только мне, но и себе.
Я лежала рядом на песке, и моя кожа становилась цвета
коньяка с золотом, была горячей и пугающе гладкой. Ден гладил мое плечо, по
сравнению с его ладонью умилительно хрупкое, и вдруг менял тему.
— Ты похожа на девчонку, — усмехался он. —
Когда стоишь спиной, разумеется. Твой выдающийся бюст мешает восприятию.
Хрупкая девочка с шикарной грудью и недетским взглядом. Он здорово раздражает.
Твой Рахманов тебя, наверное, колотит. Ник-то уж точно.
— Ага. Говорит, я сама напрашиваюсь.
— И он прав. Знаешь, чего ему надо на самом деле? Чтобы
твои глаза стали покорными, чтобы смотрели бессмысленно и истомленно. Вот чего
ему хочется.
Рука его скользит по моему плечу. И дальше по груди. Ему
нравится играть с самим собой в игру, исход которой ему заранее известен. Ему нравится
дразнить себя. Он улыбается, и его губы оказываются слишком близко от моего
лица. Но он не настаивает, он снимает очки и смотрит мне в глаза, и когда я
говорю, наши губы почти соприкасаются.
— Болтают, что двери твоего дома сродни тем, что в
банковских сейфах.
— На свете полно людей, желающих увидеть меня в
гробу, — усмехается он.
— Не боишься, что кому-то повезет, и ты так и не
успеешь покаяться?
— Не боюсь. Я перестал бояться лет двадцать назад.
Знаешь, что удивляет? Работы у меня сейчас больше, чем на войне. Граждан хлебом
не корми, дай замочить себе подобного. Просто удивительно.
— Это верно, — кивнула я.
— У меня есть золотое правило: я не интересуюсь, чем
занимается клиент и тот, от кого он хочет избавиться. Соблюдая его, можно
успеть отстроить не один монастырь.
— Гениально, — усмехнулась я, зная, что ему опять
захочется меня ударить.
Вечером мы долго сидели в баре, продолжая разговаривать.
Говорил в основном Ден, и в его взгляде, обращенном ко мне, все явственнее
читалось нетерпение, все труднее ему было сдерживать себя. А я не могла понять,
что заставляет его так себя вести. Глядя на меня хмуро и зло и, должно быть, в
сотый раз представляя, как он швыряет меня себе под ноги, чтобы надругаться,
избить, он продолжает сидеть в кресле, сжимая подлокотники так, что белеют
пальцы, доводя себя почти до обморока. Он с презрением относился к женщинам
вообще и меня, конечно, презирал, тем более странным мне казалось его
поведение. Может, ему нравилось мое равнодушие, которое он принимал за игру?
Я пила вино и улыбалась, наблюдая за ним, потому что теперь
все, что он говорил, и все, что делал, не вызывало привычного страха. Он,
конечно, заметил мою улыбку и спросил, наверное, для того, чтобы я поспешила
убрать ее с физиономии:
— Ты любовница Рахманова, так с какой стати он
подкладывает тебя под других? Что, не нашлось другой шлюхи?
— Почему бы тебе не спросить об этом у него?
Он усмехнулся.
— Ты его любишь?
— Нет, — удивилась я.
— Значит, Ник?
Этот вопрос вызвал у меня приступ смеха, с которым я ничего
не могла поделать. Ден вроде бы смутился, сообразив, какую чушь сморозил, и с
отвращением добавил:
— Ник свинья.
— Почему? — удивилась я. Вовсе не обида за Ника
заставила меня задать вопрос, напротив, определение «свинья», с моей точки
зрения, было слишком мягким. Мне было интересно, чем Ник заслужил такое
определение у человека, с которым он был похож как две капли воды.
— Ник — просто овчарка на длинной цепи, которая с
радостью лижет ноги хозяевам. К тому же он садист.
— А ты? — не удержалась я.
— Я — нет. — Ден нахмурился, его длинные пальцы
нервно скользили по столу.
— Значит, все, что о тебе рассказывают, просто выдумки?
— Я никогда не был садистом и всегда стрелял в голову,
чтоб человек не мучился.
— Похвально. Твои жертвы должны быть благодарны тебе.
— Не многие желали бы помучиться, — усмехнулся он.
И вдруг протянул руку, схватив мою ладонь, больно ее сжал. — Останься со
мной сегодня.
Я покачала головой, и он сразу понял, что настаивать бесполезно,
что я не кокетничаю.
