— Нет, — покачала я головой. — Нет, Ден.
— На коленях приползешь, — продолжил он и добавил
со злостью:
— Я об этом позабочусь.
* * *
На следующий день появившийся у меня Ник вовсю веселился.
— Говорят, Гадюка-Ден вчера был не в себе. Сильно
буйствовал. У него и раньше припадки бывали, а тут он даже видавшую виды охрану
напугал. Чего ждать от придурка, у которого в черепушке пластина. Дырка была,
будь здоров, вот мозги-то и вытекли.
— Откуда сведения? — спросила я без
любопытства. — У тебя что, и там свои шпионы?
— Как же без них, детка? — удивился Ник. — К
сожалению, Гадюка очень осторожен, и нюх у него почище собачьего. Людишки мои
подолгу не держатся, да и те не слишком близко подобраться могут, так, всякая
шушера. Но слышат и они, о чем охрана шепчется. К примеру, о том, что ты, дрянь
ненаглядная, была у него в гостях и до сих пор молчишь.
— Ты же мне рта не даешь открыть, — зевнула
я. — Я ждала, когда ты наговоришься.
— И что? — поднял брови Ник, весело глядя на меня.
— Я была в гостях у Гадюки.
— Вот как. Он тебя пригласил или сама напросилась?
— Пригласил.
— С деловым предложением?
— Что-то вроде этого. Но мы не договорились.
— Ясное дело, если охране пришлось его вчетвером
держать, ожидая конца припадка. Скажи мне, профессорская дочка, что же ты за
дура такая? Другая бы на твоем месте каталась как сыр в масле, а ты только
врагов наживаешь. Убыло бы от тебя, что ли, трахнись ты с ним разок? А он бы в
нужное время…
— Пошел к черту! — отрезала я.
— Гнусный характер тебя погубит, — продолжил
скалиться Ник. — И как я тебя терплю? Сам удивляюсь. Впору памятник
воздвигать.
Не слушая его, я думала о своем.
— Может быть, мне ему написать письмо? — Я
нахмурилась, поняв, что произнесла свою мысль вслух.
— Гадюке? — воодушевился Ник.
— Кончай дурака валять, Рахманову. Он не отвечает на
звонки, а…
— Письмо — это очень романтично. «Я к вам пишу, чего же
боле…» Детка, сиди и не рыпайся. Побесится, в себя придет, а ты рядышком.
Простит, куда ему деться. Будешь папу слушать, вернешь себе сына, еще и замуж
за сладкоречивого выйдешь. Не велика радость, но ничего, ради светлого будущего
немного помучаешься. А лет в тридцать пять станешь вдовой с приличным
капиталом.
— И с тобой в придачу? — усмехнулась я.
— Разумеется. И будем мы жить долго и счастливо и умрем
в один день, где-нибудь на берегу теплого моря. Дорогуша, — позвал
он, — скажи-ка папе: любишь ли ты меня?
— Еще бы! — фыркнула я.
— Как-то неубедительно ты это сказала, ну да ладно, я
не привередливый.
* * *
Дни шли, а ничего в моей жизни не менялось. В доме Рахманова
меня по-прежнему видеть не желали, на звонки он не отвечал, Тони пытался
поговорить с ним, но тоже не преуспел. Так прошла зима. Весна все-таки
порадовала: в апреле, тихо, без какого-либо шума в прессе Машку отпустили
домой. В ее прежней квартире жили другие люди, и я надеялась, что мы поселимся
вместе, но Машка переехала к Тони. Теперь они у меня были частыми гостями.
Машка очень изменилась — тихая, молчаливая и улыбчивая, она сидела на моем
диване, точно птичка, и влюбленными глазами смотрела на Антона. Он вроде был
счастлив, по крайней мере, не раз говорил об этом, но в глубине его глаз
таилась печаль. Причем видела ее не только я, но и Машка. И тогда ее улыбка
становилась грустной. Мы все как будто чего-то ждали. Какой-то развязки.
Странное это было время, зыбкое.
* * *
В конце мая неожиданно позвонил Рахманов.
— Привет, — сказал неуверенно. — Как дела?
— Ты ведь не за этим звонишь? — спросила я, с
трудом справившись с волнением.
— Не за этим, — посуровел он, а потом заговорил
неожиданно мягко:
— Завтра суббота, у меня выходной. Если хочешь увидеть
сына, приезжай.
Я едва дождалась утра. Косилась в страхе на телефон, а по
дороге к дому Рахманова отключила мобильный, все боялась, что он вдруг
передумает. Возле калитки меня встретил охранник, повел в сад. В тени под
деревьями в плетеном кресле сидел Рахманов и пил кофе, на столе были разбросаны
бумаги. Солнце пробивалось сквозь листву, на вымощенной плиткой тропинке стояли
лужицы — клумбы недавно поливали. Заросли цветов, пение птиц.., идиллическая
картина. И лицо Олега в первое мгновение показалось мне иным, слишком
спокойным, умиротворенным, что ли. Он поставил чашку на стол и поднялся мне
навстречу.
— Рад тебя видеть, — сказал без насмешки и
улыбнулся. Лицо его стало привычным, и слева в груди больно защемило, так
больно, что я сбилась с шага и хрипло ответила:
— Салют.
Он едва заметно поморщился.
— Ты все такая же, — сказал с укором.
— Ты тоже не изменился.
— Как знать, — хмыкнул он. — Как знать…
Садись. Хочешь кофе?
— Нет, спасибо.
Руки у меня дрожали, я боялась, что не справлюсь с собой.
— А вот и Николенька, — сказал он, глядя поверх
моего плеча.
Очень медленно я повернулась. Няня шла по тропинке, держа на
руках моего сына, светловолосого карапуза с глазами Рахманова. Он был такой
большой, что я испугалась, забыв, как быстро растут дети в его возрасте. Он
держал в пухлых ручонках мишку и смотрел на меня очень серьезно.
— Здравствуй, — сказала я, шагнув ему навстречу,
не зная, что еще сказать и что сделать. И протянула руки. А мой ребенок
отвернулся от меня и вдруг заплакал.
— Пришла чужая тетя… — запричитала няня. — Не
бойся, дорогой, тетя ничего плохого не сделает…
— Иди к папе, — позвал Рахманов и взял сына на
руки, тот повернулся к нему, вцепился пальчиками в его ладонь и сразу
успокоился. — Ты сама виновата, — понаблюдав за мной, сказал
Рахманов, а я ответила:
— Знаю.
