Через двадцать минут я была у себя дома и, устроившись на
диване, тупо уставилась на экран телевизора. Вскоре зазвонил телефон, но я его
проигнорировала, подозревая, что это Рахманов. Ему ничего не стоило заявиться
как ни в чем не бывало. Почему бы и нет, в самом деле? Он ведь ни в чем
виноватым себя не чувствует. Если кто-то и виноват, то только я.
Через пять минут позвонили на мобильный. Я взглянула на
дисплей — так и есть, Рахманов. Он звонил еще раза три. Чтобы звонки не
действовали на нервы, я отключила оба телефона, а потом долго лежала,
разглядывая потолок.
Весь следующий день я провела с Машкой и Антоном. Мы ездили
за город, катались на лодке, купались, Машка сплела венок из полевых цветов и
водрузила его на мою голову, а я все пыталась понять, что со мной происходит,
отчего там, у реки, лежа рядом с Машкой, хотелось плакать и смеяться
одновременно, пока до меня наконец не дошло: я счастлива. Да, в тот день я была
по-настоящему счастлива. Чувство, о котором я успела забыть, вдруг явилось, а я
с непривычки не знала, что с ним делать, и едва не разревелась.
Мы брели с Машкой по лесной тропинке, Антон остался у реки,
занятый приготовлением шашлыков.
— Мы завтра уезжаем на две недели, — сказала
Машка. — Рахманов помог с загранпаспортом. — Машка вроде бы
смутилась. — Он звонил вчера?
— Да, — кивнула я.
— И что?
— Ничего.
— Юля, — в голосе ее появились просительные
нотки. — Может, тебе стоит.., ради сына…
— Это бесполезно, — перебила я.
— Но почему? Я видела вчера, как он на тебя смотрит. Ни
о каком безразличии там и речи нет.
— К сожалению. Тогда бы у меня появился шанс вернуть
ребенка.
— Я не понимаю.
— А чего тут понимать… Я, как собачка, должна служить
за лакомый кусочек: хорошо послужишь — что-нибудь получишь. Похоже, Рахманова эта
игра не утомляет. Так что мне ничего не светит.
— Но вы ведь жили вместе…
— Жили, — кивнула я. — Только недолго. Видишь
ли, Рахманов так себя любит, что не терпит конкурентов даже в лице собственного
сына.
— Вдруг ты просто несправедлива к нему? Я хотела
сказать… — Она смешалась и добавила с грустью:
— Лезу не в свое дело, да?
— Лезь на здоровье.
— Мне все-таки кажется, что он хотел бы помириться с
тобой.
— Возможно. Но как только поссоримся, опять запретит
мне видеться с сыном.
— Что же теперь?
— Ничего, — вновь пожала я плечами.
— И ты не хочешь попытаться…
— Машка, — вздохнула я. — Ты ничего не
поняла. Он никогда не отдаст мне ребенка. Возможно, он его любит. Надеюсь, что
любит, но главное не это.
— Он хочет заставить тебя страдать?
— Да. Потому что считает: я вынудила его сделать
глупость, использовала его. И он мне этого никогда не простит. Хотя на самом
деле глупость сделала я: решила, что могу родить ребенка, имею право… Чушь. За
глупость приходится расплачиваться.
— Но ведь с прежним покончено, правда? — испуганно
спросила Машка. — Он отнял у тебя сына, но ведь теперь ты свободна, разве
нет? И Ник ничего не может… — Она внезапно сбилась с шага, и в глазах ее
появились слезы. — Я дура, да? Ничего не понимаю?
— Брось. Все так, как ты говоришь. Мы выкарабкались.
Ты, слава богу, встретила хорошего парня, когда-нибудь повезет и мне.
— Юля, все будет хорошо, вот увидишь!
Не знаю, верила ли она в это сама.
* * *
Простившись с Антоном и Машкой, я отправилась к Виссариону.
По причине хорошей погоды девицы взяли на себя повышенные обязательства, и кафе
который день пустовало. Виссарион, устроившись за стойкой, водрузив очки на
нос, читал Блока, я пошла заваривать чай, вернулась с двумя чашками и
приткнулась по соседству.
— Пора в отпуск, — заметила я, обводя взглядом
пустой зал. — Слушай, а ты когда-нибудь отдыхаешь? — додумалась
спросить я. Попыталась представить Виссариона где-нибудь на пляже, но
воображение отказывало.
— Чтобы отдыхать, надо сначала поработать, — изрек
он. — А это разве работа?
— Ты же девок воспитываешь, а труд педагога тяжелый и
неблагодарный. Поэтому отпуск у них в два раза больше, чем у прочих граждан.
— Плохой из меня педагог, — пригорюнился он.
— Что так? — нахмурилась я, выжидающе глядя на
него.
— Людка опять здесь, — помедлив, сообщил он.
— И все? — подождав и ничего не дождавшись,
переспросила я.
— Тебе мало? — огрызнулся Виссарион.
Надо сказать, что Людка, деревенская деваха лет
девятнадцати, была единственным показателем нашей общей работы по спасению душ,
положительным показателем, я имею в виду, то есть мы ее вроде бы спасли.
Конечно, заслуга, с моей точки зрения, всецело принадлежала Виссариону, но мне
было приятно думать, что и мои труды не пропали даром. Людка, девка глупая,
робкая и очень сентиментальная, в городе приживалась с трудом, остальные девицы
ее не любили, сутенер лупил почем зря, к тому же всевозможные несчастья так к
ней и липли. Неудивительно, что Виссарион испытывал к ней особую привязанность.
Два месяца назад она твердо встала на путь раскаяния, покончила с прошлым и
отправилась в свою деревеньку. И вот нате вам, вернулась.
— Может, не стоит ее спасать? — вздохнула
я. — Может, ей и так хорошо?
Виссарион махнул рукой и уткнулся в книгу.
— Ну, раз ты такой неразговорчивый, а слушателей нет, я
пойду, — вздохнула я.
— Иди, — буркнул Виссарион, посмотрел из-под очков
как-то странно и добавил:
— Надеюсь, ты знаешь, что за тобой топают?
— Что? — растерялась я.
— Не что, а кто. Паренек, неказистый такой. Вон у
витрины напротив вертится.
Я посмотрела в том направлении, но никого не увидела. Однако
в хорошем зрении своего друга тоже не сомневалась, хоть он и носил очки, но, по
собственному утверждению, видел сердцем. Я сердцем ничего не видела, оттого
Виссариона очень уважала.
— Ты уверен? — после некоторой паузы спросила я.
