Мне казалось, я кричала очень долго, кричала, хватая себя
руками за лицо, которое будто свело судорогой, кричала, когда сбежались соседи
и когда приехала «Скорая» и врач, взглянув на Павла, покачал головой.
А потом я билась в чьих-то руках, и медсестра, совсем еще
девочка, сделала мне укол. Лицо ее было мокрым от слез, и она уговаривала меня:
— Зачем вы так? Его спасут, обязательно спасут.
А потом Павла вынесли на носилках, и я шла рядом, и мои
руки, одежда были в крови. Вокруг стояли люди и что-то говорили, а я видела
лишь его лицо, бледное, отрешенное, чужое. А были потом бесконечные коридоры и
торопливые шаги медсестер, Павел под белоснежной простыней, и опять коридор, и
чей-то голос, который произнес: «Вам сюда нельзя», и мучительное ожидание.
Я забилась в угол, лицом к стене, кто-то мне сказал:
— Операция продлится несколько часов.
И я вжалась в кресло, замерла. Я слышала равномерный гул из
операционной и начинала молиться, но знала: бог не услышит меня. В те минуты я
думала не о Павле, а о Дашке, и знала, что спасения не будет.
Вдруг дверь распахнулась, и врач, снимая с лица повязку,
шагнул мне навстречу. Я стиснула голову руками и опять отвернулась к стене.
Почувствовала руку на своем плече и услышала:
— Мы сделали все возможное… Если хотите, можете
проститься с ним.
И я пошла. Мы остались вдвоем: он и я. Я хотела в последний
раз сказать: «Я люблю тебя», и вдруг поняла: его здесь нет. Его уже нигде нет.
И я бросилась бежать оттуда. Кто-то схватил меня за руку, женщина в низко
надвинутой на лоб медицинской шапочке стояла рядом и с тревогой смотрела на
меня.
— Вы его жена? — спросила она тихо. — Вы
Юля? — Я кивнула. — Он пришел в себя перед самой операцией, —
сказала она, — и звал вас, просил прощения.
— Что?
— Он повторил несколько раз: «Прости меня».
— Что? — закричала я и сползла на пол с долгим
протяжным «ы-ы-ы» и наконец-то провалилась в беспамятство.
* * *
Мария устроилась на кончике стула, робко коснулась моего
плеча.
— Может, все-таки поедешь? — спросила
неуверенно. — Ты.., ты должна его проводить.
— Нет, — ответила я, отвернувшись к стене.
— Его мать.., ей очень тяжело, она не поймет, если тебя
не будет…
— Я не поеду, — зло ответила я.
«Как она не понимает? — думала я. — Если я увижу,
как его хоронят, мне никогда больше не увидеть его живым. Даже во сне. Я ничего
не хочу, только бы удержать в себе его голос, его руки, запах его тела, его
глаза. Пока все это живо во мне — есть надежда. Как же можно его хоронить?»
Машка была не в силах меня понять, ей казался чудовищным мой
отказ ехать на кладбище. Скрипнула дверь, это Антон вошел в комнату.
— Маша, нам пора, — сказал неуверенно.
Она вздохнула и попыталась взять меня за руку, я отдернула
ее и вдруг закричала с обидой:
— Он опять сбежал! Он, как когда-то, оставил меня. Он
ушел, а я нет.
Я чувствовала, как у меня дергается правое веко, наверное,
это было похоже на нелепое подмигивание и казалось отвратительным, потому что
лицо Антона страдальчески сморщилось. Он обнял меня и прижал к себе, а потом
взял на руки, точно я была ребенком, и ходил по комнате, как ходят, когда хотят
успокоить дитя. А я, обняв его, заплакала, впервые за все это время, но слезы
не принесли облегчения.
— Не беспокойтесь, — сказал он, положив меня на
диван. — Мы все сделаем, как надо. Вам в самом деле незачем ехать.
— Уходите, — сказала я и отвернулась к стене.
* * *
Те дни почти не остались в памяти. Только обрывки
воспоминаний, друг с другом вроде бы не связанные. Долгие допросы, одни и те же
слова, повторенные много раз.
— Я понимаю ваше состояние, но мой долг найти убийцу
вашего мужа, и я вынужден задать вам еще несколько вопросов.
Я на мгновение возвращаюсь к реальности и киваю. Отвечать на
вопросы следователя нетрудно: я монотонно повторяю «нет» и говорю правду. Что я
знаю о Павле? Очень много и ничего. Я знаю его голос, его тело, я знаю его
привычки и его улыбку, я так хорошо его знаю… На что он жил? Какая разница!
Теперь его нет.
— Кто мог желать его смерти? У вас есть какие-то
подозрения на этот счет?
— Нет, — говорю я, хотя знаю ответ на этот вопрос.
Я расплачиваюсь за грехи чужими жизнями. Только следователь меня не поймет, и я
опять говорю «нет».
— Квартира, в которой произошло убийство, принадлежит
некой Стефании Зарецкой. Как вы там оказались?
Я что-то отвечаю, но мой ответ следователю не нравится, он
хмурится, глядя на меня.
— На месте преступления обнаружена крупная сумма денег.
Вы знали о них?
— Нет.
— У вас есть какие-то соображения, откуда они могли
появиться?
— Нет.
— Вы расписались с Тимофеевым незадолго до его смерти.
Как долго вы встречались?
— Несколько дней.
— И сразу решили пожениться?
— Мы знали друг друга давно. Очень давно.
Следователь кивнул.
— Говорят, ваши отношения простыми не назовешь?
Я нахмурилась.
— Вы считаете, что я убила его?
«Наверное, он так считает», — думаю я. Но мне все
равно.
— Я этого не говорил, — пожал он плечами. —
Но я уверен, вы знаете или догадываетесь, кто это сделал.
— Нет.
«Разве мало желающих заработать? — продолжаю я уже
мысленно. — Кто-то приказал, а кто-то убил. Те парни, которых мы встретили
на дороге, все-таки добрались до него. Те или другие…»
Возможно, меня бы в самом деле обвинили в убийстве, но были
показания соседки. Она видела, как я выходила из квартиры, и видела, как я
вернулась. Однако за время моего отсутствия она дважды покидала лестничную
клетку: первый раз, чтобы налить воды в ведро, второй раз, когда услышала, что
в ее квартире звонит телефон. Она вернулась в квартиру, сняла трубку и услышала
гудки, и тут же опять позвонили, потом еще раз. Она решила, что кто-то ошибся
номером.
