И вот однажды, в начале апреля, вернувшись сознанием из сна в реальность, Семенов как всегда открыл глаза и несколько минут смотрел на клочок серого неба в окне, фокусируя взгляд. Он почти сразу понял — что-то изменилось, что-то в доме стало не так. Соображалось Семенову плохо — должно быть, то была своеобразная защитная реакция, потому что ярким полноводным мыслям было бы невыносимо находиться в плену этого деревянного тела.
Наконец Семенов понял — в доме не было Наташи. С трудом повернув голову, он посмотрел на часы — половина двенадцатого. Обычно жена будила его не позже девяти. Умывала, брила, давала лекарства по списку, сообщала, что вот сейчас она прогуляется до овощного рынка у метро и купит то-то и то-то, а потом вернется и почитает ему вслух.
Семенов занервничал. Наташе было под семьдесят, врачей она ненавидела, ей нравилось казаться моложавой и беззаботной. Даже оказавшись с лежачим больным на руках, она находила время и силы на то, чтобы завивать волосы, гладить платья и привычно кипятить рубашки. Между тем, у нее уже не первый год было высокое давление и сердечная аритмия. А если она упала в ванной? А если она сейчас лежит в своей постели и не может встать?
Семенов разлепил сухие губы, но вместо стона получился лишь сиплый выдох. Хотел позвать жену — ничего не вышло.
Однако стресс, как известно, пробуждает сознание, вот и Семенов вдруг ощутил себя вынырнувшим на поверхность — даже привычная комната показалась светлее и ярче. Он попробовал сжать руки в кулак — пальцы были такими слабыми, он даже не чувствовал, как ногти впиваются в ладонь. Повертел головой — что-то хрустнуло в шее. Сердце колотилось как никогда раньше — даже в те годы, когда Семенов еще применял к нему эпитет «горячее». Ему было совершенно очевидно: с Наташей случилось что-то ужасное.
Попробовал оторвать голову от подушки — на лбу выступила испарина. От ощущения собственной беспомощности хотелось плакать. Он был заперт в этом немощном теле, как в склепе. Как будто бы похоронен заживо. Столько лет все на свете держалось на плечах Семенова, столько лет он был той самой каменной стеной, охраняющей уютную, счастливую и сытую жизнь Наташи. Сколько раз, на очередной годовщине их свадьбы, она говорила собравшимся друзьям одно и то же — не могу, мол, поверить в счастье, не заслужила и не надеялась. А он всегда перебивал ее: «Ну, полно тебе, полно, избалуешь ведь», а сам с трудом прятал улыбку. Семенов был уверен, что так будет всегда. И все вокруг тоже были уверены, и все говорили, что если и есть на свете семья, в которой одно только счастье, без дурацких компромиссов, то это Семеновы. К ним тянулись люди. Люди всегда тянутся к теплу.
Где они теперь, эти друзья? Нет, сначала, конечно, все переживали, охали, предлагали помощь. Приезжали и тоскливо сидели возле кровати обездвиженного Семенова, которому было стыдно за собственный жалкий вид. Но шли месяцы, визиты друзей становились все реже, и всего полгода потребовалось, чтобы все они свелись к дежурным телефонным вопросам: «Как он?.. Ну ты там держись…»
Вдруг он услышал знакомый звук проворачиваемого в замке ключа, а следом за ним — и шаги, тоже знакомые. А потом в комнату вошла Наташа. Семенов так удивился — неужели она просто бросила его, ушла куда-то с утра, не предупредив, и капельницу не поставила, и завтрак не предложила?
Наташа выглядела усталой и больной, и он в первый момент даже не понял, почему так, а потом догадался — она явно выскочила из дома, даже не причесавшись. Грязные волосы собраны в куцый хвост обычной аптекарской резинкой, лицо бледное, на плечах — старый платок. Может быть, для кого-то это и в порядке вещей, но для его жены — апокалипсис в миниатюре. Всю жизнь Семенов подтрунивал над ее манерой принаряжаться даже ради похода к уличным мусорным контейнерам. Наташина тяга к самоукрашательству казалась ему трогательной, поскольку вроде как свидетельствовала о внутренней неуверенности и беззащитности.
Еще вчера жена желала ему добрых снов, и в мягком свете ночника ее лицо казалось таким молодым и спокойным, словно и не было этих проведенных вместе долгих лет, словно она по-прежнему была молоденькой учительницей, которую он встретил на катке и влюбился с первого взгляда. А сейчас перед Семеновым стояла старуха.
Наташа была не одна. За ее спиной топтались какие-то незнакомые люди — двое молодых мужчин, от которых так густо пахло сигаретным дымом, что Семенову захотелось чихнуть.
— Вот он, — вздохнув, сказала Наташа, отчего-то избегая смотреть мужу в лицо.
— Вы там подпишите бумаги, — сказал один из незнакомцев. — А мы пока его соберем.
У Семенова упало сердце. Он пошевелил губами, но от слабости ничего сказать не мог. Если бы Наташа поставила утром капельницу, он, может быть, хотя бы стоном выразил недоумение и ужас. Но, видимо, она это предусмотрела. Испугалась, что будет чувствовать себя виноватой, если Семенов попробует возмутиться.
Наташа вышла.
Семенов поверить не мог в то, что это происходит с ним на самом деле. Нет, он бы, возможно, даже понял — если бы жена хотя бы попыталась объяснить. Наверняка жизнь в одной квартире с таким тяжелым больным — не сахар. Но чтобы вот так, молча… Человека, с которым прожила сорок лет… И в глаза даже не посмотрела.
— Худой, — сказал один из прокуренных мужчин. — Легкий совсем, наверное. Повезло.
— Да ты меньше болтай. Сейчас этого быстренько отвезем, и на перерыв.
Они держались так, словно Семенова рядом не было. Обсуждали его, как мертвеца. Для этих парней он был никем, пустым местом, человеческим мусором, который им было велено погрузить на носилки и отвезти в специальное место, где догнивают последние страшные дни ему подобные. Если бы Семенов не был обезвожен, он бы заплакал.
Что-то зашуршало в руках одного из незнакомцев, и, повернув голову, Семенов увидел, как парень расправляет огромный черный мешок. «Что за чертовщина!» — подумал он.
Тем временем, другой мужчина поднял его на руки — легко и грубовато, даже не пытаясь спросить о самочувствии. Семенова погрузили в мешок.
В комнату вернулась Наташа. Почему-то ее не возмутило происходящее.
— Вот, я все подписала, — монотонно сказала она. — Когда мне приходить?
— Об этом вы договоритесь с агентом.
Один из парней взял Семенова за ноги, другой — за плечи. Его куда-то поволокли, а Наташа осталась дома. Было холодно, страшно и очень обидно.
Мешок с его телом грубо швырнули на какую-то полку, и Семенов услышал звук заводящегося мотора. «Везут меня… Куда?»
Семенов уже понял, что случилось страшное, — его приняли за умершего. Вот почему Наташа отводила взгляд — не из-за стыда, просто ей было горько и страшно смотреть в мертвое лицо того, кого сорок лет подряд она называла любимым. Должно быть, его сковал паралич, и, войдя утром в комнату, она нашла его обездвиженным. А Семенов просто спал, утомленный и опустошенный. Наверняка она в панике позвонила в «скорую», те прислали какого-то недоучку, неспособного даже нащупать пульс. Тот констатировал смерть, и вот теперь он, Семенов, лежит на тесной полке холодильника, а Наташа оплакивает его в опустевшей квартире.
