Семенова трясло — то ли от холода, то ли от страха. Сознание было мутным, и сквозь сутолоку полупрозрачных образов пробивалась единственная крепнущая с каждой секундой мысль: очень хочется есть. Голод. Семенов почувствовал, что жутко голоден. Странно: даже до болезни он никогда не придавал значения еде; недуг же и вовсе отнял у него аппетит. Но сейчас он был голоден так, что вместо желудка ощущалась черная дыра.
Это был голод хищника, опасный и древний, голод не просто как ощущение, а как первопричина движения, задающая импульс сила. Терпеть его было невыносимо. С трудом Семенов поднял вялые руки, нащупал ледяной потолок камеры, в которую его поместили, оттолкнулся.
К счастью, холодильник не был заперт, и страшное ложе, на которое его против воли и вопреки здравому смыслу поместили, плавно отъехало назад. Повернув голову, Семенов обнаружил, что лежит на полке, и от земли его отделяет метра полтора. Почему-то действия его были скоординированны, будто им управляло не сознание, а инстинкт. Как для младенца естественно тянуться к груди, так и Семенов искал источник пищи. Тело не слушалось, каждое движение давалось с трудом, он чувствовал себя мухой, увязшей в капле смолы.
Перевернувшись на бок, он медленно скатился с полки и навзничь упал, лицом в пахнущий хлоркой кафель. Услышал треск кости и где-то на периферии сознания отметил, что, должно быть, это сломался нос. Но ни боли, ни страха, ни ощущения, что происходит что-то не то, не было. Наоборот — все шло именно так, как должно было.
Вытянув руки вперед, он впился ногтями в щелочку на стыке кафельных плиток. Подтянулся и с длинным, каким-то воющим выдохом переместился на полметра вперед. Ноги не слушались, были как будто стальными.
Вдруг Семенов услышал доносящиеся из-за двери приглушенные голоса. Один — принадлежал женщине пожилой, он это определил сразу. Не голос, а засохшая корка хлеба. Зато звучание второго заставило Семенова ползти быстрее. Что это был за голос — как созревшее яблоко из Эдемского сада! В этом голосе, как в сосуде алхимика, был сам сок жизни — бегущая по венам соленая кровь, биение юного сердца, готовый вырваться наружу смех…
Это было волшебство, чудо. Семенов больше не думал о том, что с ним произошло, его ничего не удивляло и не волновало, он забыл о жене Наташе, оплакивающей его в опустевшей квартире, о сломанном носе, о том, что еще утром он был прикован к постели, а теперь внутри него проснулась неведомая сила. Семенов больше вообще ни о чем не думал.
Он просто шел на зов.
Синяя Борода
(Новая старая сказка)
Одна девушка, Аленой ее звали, вышла замуж за однокурсника, в которого была влюблена все те пять лет, что они бок о бок постигали механизмы совершенства линий в Архитектурном институте.
Девица была из тех, о ком принято говорить — серая мышь. Тихоня, русая коса ниже лопаток, юбки до пола. Никто и подумать не мог, что именно ее, бледную молчунью с брекетами и привычкой прижимать ладошку к обветренным губам, чтобы скрыть от посторонних глаз улыбку или смех, полюбит самый «звездный» парень курса. Звали его Егором, и вслед ему вздыхали не только студентки и молоденькие преподавательницы, но даже пятидесятидвухлетняя буфетчица, хотя, казалось бы, супруг-алкоголик воспитал в ней устойчивую подозрительность ко всем мужчинам в принципе.
Любимец курса мог выбрать любую, но предпочел именно ее — тихоню, приехавшую из Казани, застенчиво улыбающуюся, боящуюся занять лишнее пространство.
Все было так необычно, как в авторском кино, — предложение выйти замуж Алена получила на крыше недостроенного дома, куда Егор позвал ее выпить сангрии под звездами, и кольцо было медным, с необработанным изумрудом, грубо выполненным, но обладающим своеобразной мрачной красотой. «Медь и изумруд — символы Венеры, Афродиты. Сама любовь, и женственность, и страсть», — объяснил он.
А еще в тот вечер, на той же крыше, Егор сказал своей уже теперь невесте, что человек он, в принципе, покладистый, однако есть один, всего один-единственный, пунктик, сводящий его с ума.
Ревность.
Кому-то льстит, когда его ревнуют. А вот Егор начинает чувствовать себя как в запертой клетке.
— Я готов простить тебе многое. Мне наплевать, если ты неряха, мотовка или сплетница, но хоть однажды услышав от тебя заданный в особенной, самой за себя говорящей интонации вопрос: «А где и с кем ты был?», я соберу вещи, и больше ты никогда меня не увидишь. И да, еще одно. Мой телефон — мое личное пространство. Если хоть пальцем его тронешь — нам придется расстаться.
Алена тогда удивилась. Они стояли у бортика крыши, под тусклыми московскими звездами, и на ее пальце поблескивал изумруд, и все это было похоже на сон. Кажется, она любила кого-то впервые. Все, что было раньше, с другими мужчинами, — приязнь, симпатия, нежная дружба, влечение и даже попытки сопоставить реальность с абстрактным и неописуемым понятием «счастье», которым были пропитаны ее любимые книги, — ни в какое сравнение не шло с миром, который открывал для нее этот человек.
В этой альтернативной Вселенной все было на пределе, все было обусловлено любовью в высочайших ее аспектах и все было тождественно собственной противоположности. Совместные слезы здесь были критерием близости, здесь было допустимо выражать горе хохотом, здесь каждая эмоция словно дробилась на сотни мельчайших оттенков, которые мог распознать только гурман.
Все те полгода, что они были вместе, Алена чувствовала себя сложносочиненным музыкальным инструментом, с которым работает талантливый мастер-настройщик. Как будто бы Егор открыл ее, все ее белые пятна, на каждом поставил помеченный своим именем флаг. И если бы он однажды просто исчез, отверг бы ее, предпочел бы кого-то еще (а не думать о таком Алена не могла — знала ведь, как в институте все сплетничают об их мезальянсе и о «ну что он в этой мыши невнятной нашел») — она все равно была бы благодарна за проведенные вместе дни.
— Егор, а почему ты вообще решил сейчас об этом поговорить? У тебя были какие-то проблемы с ревностью? В прошлых отношениях?
— Были, — признался он. — Я тебе уже рассказывал. Что-то серьезное случилось в моей жизни всего дважды, и оба раза мы расставались из-за ревности.
— Ты никогда не рассказывал подробности… Но я-то, вроде бы, на ревнивую не очень похожа? — Ее слабая улыбка осталась без ответа.
— И те девушки тоже не были похожими, поверь. Все началось, когда мы уже поселились вместе. Постепенно так… Сначала я просто замечал скрытое недовольство. Это уже было очень грустно. Они ведь пытались терпеть, скрывать, работать с собою. Обе были женщинами умными и тонкими. Но когда так близко знаешь человека, невозможно не понять, что ему больно, какой бы широкой улыбка ни была.
— Это все было на ровном месте? Ты не давал им повода для ревности?
— Ревности не надо ничего давать, — усмехнулся Егор. — Она всегда и сама находит все, что требуется для ее осуществления. Ты же знаешь мою жизнь. Бывает, я запойно работаю и даже ночую в мастерской. У меня широкий круг общения, я почти каждый вечер пью с кем-то вино.
