— Мне нравится, что именно дети приходили. Мужиииииик, отдай нашу вооооодку, — понизив голос, завыла она. — Нин, да он просто до белой горячки допился. Глюки у него начались, понимаешь…Ребят, ну кто самый смелый? Принесите цветок!
Нину больше никто не слушал. Самый проворный из парней, Володей его звали, перепрыгнув через оградку и порвав штанину о какой-то куст, сорвал лилию — правда, далось ему это с трудом, цветок словно сопротивлялся — как если бы не тонкий стебель, а дерево пытались голыми руками из земли выкорчевать.
В какой-то момент парень даже коротко и вроде бы испуганно вскрикнул, однако быстро взял себя в руки — он знал, что трусость карается если не исключением из компании, то уж, по крайней мере, неиссякаемыми насмешками. Вернувшись победителем, он передал красавице цветок и отер руку о куртку, слегка поморщившись.
— Что с тобой? — кто-то спросил. — Порезался, что ли?
— Пустяки, просто оцарапался.
— Ничего себе, оцарапался, — красавица схватила его за руку, — да у тебя кровь идет, вся ладонь изрезана!
— Говорю же, оцарапался неудачно. — Он грубовато отнял руку. — К утру пройдет все. Лучше пива мне дайте.
В ту ночь разошлись рано. Обычно сидели до тех пор, пока кости не начинали казаться вырубленными изо льда — особенно осенью. Пытались насладиться свободой в предвкушении зимы.
Когда наступали холода, они собирались той же компанией у кого-нибудь в подъезде — точно так же покупали дешевые коктейли в алюминиевых банках, точно так же болтали, но в этих посиделках уже не было особенной атмосферы тайного клуба. Да и соседи, недовольные, что в их подъезде курит и громко смеется молодежь, то и дело обещали вызвать участкового.
Вернувшись домой, красавица аккуратно прокралась в комнату родителей, стащила из серванта красивый хрустальный графин и поставила в него лилию — у изголовья своей кровати. Странное у нее было настроение — спокойная торжественность, как у девушки из прошлого, предвкушающей первый бал. Как будто бы ее ожидало что-то особенное, прекрасное, некое удивительное приключение — хотя на самом деле ничего, кроме очередного унылого учебного года в библиотечном техникуме да родительских скандалов, ее не ждало.
И все-таки даже сны в ту ночь к ней приходили странные. Снилось, что она идет по залитой солнцем пустынной улице, и вдруг подходит к ней незнакомая девушка, брюнетка в белом льняном платье и шерстяном, не по погоде, шарфике, должно быть, ровесница ее, не больше шестнадцати. Берет ее за руку и по-детски так говорит: «А давай дружить!», и красавица открыто и радостно отвечает: «А давай!» — и дальше они идут уже вместе.
— Меня Лидой звать, а тебя? — говорит незнакомка.
— Варя, — представляется красавица. — Я тебя раньше на нашей улице никогда не видела.
— А я из Ленинграда, — улыбается Лида и перекидывает косу через плечо. А коса длинная, почти до колен доходит. — К тетке погостить приехала.
— Погостить… — задумчиво повторила красавица, исподтишка разглядывая новую подругу, ее точеный спокойный профиль, бледное лицо, странное мятое платье и старый шарф.
В реальной жизни она бы ни за что не пошла рядом с таким старомодным чучелом, и на легкомысленное «давай дружить!» ответила бы разве что движением плеча и насмешливой ухмылкой. Во сне же — словно сестру, с которой в детстве разлучили, встретила.
— Ага, погостить… А ты знаешь, что слово «погост» произошло от «погостить»? — Лида рассмеялась, откинув голову. — Смешно, правда?
— Ничего смешного, — помолчав, ответила Варя. — Да и домой мне пора. Родители ждут.
— Если ждут, так надо идти… А то осталась бы… погостить! — Брюнетка подмигнула и растянула губы в улыбке, взгляд ее при этом оставался внимательным и серьезным.
А когда Варя уже отошла на несколько десятков шагов, та вдруг крикнула в спину ей:
— Стой, стой, я же показать тебе забыла, самое важное!
И, когда красавица недоуменно обернулась, Лида размотала шарф. На ее шее выделялась страшная темно-фиолетовая, как синяк, полоса — как будто бы ее удавить пытались.
Варю затошнило, новая же ее подруга невозмутимо улыбалась, явно довольная произведенным эффектом. Она шла, нелепо пританцовывая, конечности ее двигались как бы сами по себе, а голова в какой-то момент слабо откинулась назад, хрустнули позвонки, но Лида рукой решительно вернула ее на место, при этом челюсти с глухим стуком сомкнулись, как будто бы она была большой страшной куклой.
Варя повернулась и побежала к дому и все время до тех пор, пока не пробудилась, слышала за спиной насмешливый голос: «Куда же ты… Неужели не понравилось ожерелье мое… Хочешь скажу, где брала? Да постой! Вот чокнутая!»
Наконец кто-то потряс ее за плечо, с криком Варя открыла глаза и обнаружила себя в постели, а рядом испуганную мать.
— Что орешь, будто на пожаре? Всю ночь орала, спасу нет. Нашляется где-то, напьется не пойми чего, а потом кошмарит ее. А нам с отцом на работу. Вот запру дома, будешь знать.
Варя подтянула одеяло к подбородку и облизнула пересохшие губы. Никогда в жизни она так не радовалась пробуждению.
— Мам… Сколько времени? — Голос у нее был сам не свой, хриплый, и горло саднило, как будто иголок наглоталась.
— Половина двенадцатого уже! А принцесса все дрыхнуть изволит… Да еще и пахнет тут у тебя… как в склепе…
Взгляд женщины вдруг наткнулся на лилию в хрустальном графине. За ночь цветок стал еще прекраснее — налился соком, приоткрыл лепестки.
— А это еще что такое?!
— Мам… Ну цветок просто, пацаны подарили… Слушай, а что ты не на работе в такое время?
— Ну, я удивляюсь, как можно до того крепко дрыхнуть, что не слышать ничего? — проворчала мать, уходя из Вариной комнаты. — Ураганный ветер утром был. Дождь стеной. Штормовое предупреждение по радио объявляли. Ты в окно хоть бы выглянула — даже в нашем дворе крышу у сторожки почти сорвало. Говорят, полгорода разрушено, а на кладбище вашем любимом половину крестов и памятников выкорчевало… Кстати, тебе подружка звонила утром, Нина какая-то. Как я поняла, с кем-то из твоих бездельников приключилось что-то. И поделом. Нечего по ночам шляться.
Варя бросилась к телефону. Обычно ей нравилось быть медлительной по утрам. Почти невозможно было заставить ее совершить хоть какое-то деяние до того, как душ будет принят, тело умащено детским кремом, а кофе выпит маленькими глоточками — эта отчасти нарочитая леность раздражала тех, с кем красавица была вынуждена уживаться на жалких пятидесяти метрах.
«Аристократка хренова, — говорил о ней отец. — Непонятно, в кого уродилась такая». Варе и самой иногда было непонятно — она исподтишка рассматривала грубое лицо отца, его широкий пористый, как морская губка, нос, его тускловатые глаза цвета талой воды и косматые брови и думала, неужели она действительно плоть от плоти его. Она смотрела на мать, сутулую и рано состарившуюся — лицо будто в кулаке помяли, и не находила в ней своих черт.
