Следующим утром следователь Бухарин, ни на что особенно не рассчитывая, все же решил посетить родильное отделение местной больницы, где двадцать с лишним лет назад ныне покойная Катя Черепанова родила мертвого сына.
Санитарка походила на увеличенного в сотню раз гнома — деловитая, расторопная, хмурая, носатая, с бородавкой на лбу, из которой торчала закрученная седая волосина. Свалявшиеся волосы подвязаны выгоревшей на солнце, но некогда алой косынкой — не как реверанс собственной женственности, а просто машинальный утренний ритуал. Даже имя ее было сказочное, нездешнее — Ефросинья Елисеевна.
Подозрительно прищурившись, она по-птичьи вытянула шею и внимательно прочла каждое слово в удостоверении, которое показал ей Бухарин. Обычно сам факт наличия у него «красной корочки» завораживал людей, как взгляд удава капибару. Редко кто вникал в смысл, иногда это даже удивляло следователя, ведь он мог оказаться кем угодно — шарлатаном, мошенником, купившим поддельный документ.
Ефросинья же Елисеевна была въедливой — она даже достала из кармана несколько засаленного халата клочок бумаги и огрызок химического карандаша и аккуратно списала его имя. Держалась она уверенно, на улыбку отвечала только хмурым взглядом исподлобья, однако когда Бухарин пригласил ее в кафе на пляже — одно из немногих «приличных» заведений городка, работавших только в курортный сезон, — немного смягчилась и даже с застенчивой улыбкой посетовала, что ей совершенно нечего надеть.
В кафе она совсем застеснялась — накрахмаленных скатертей, салфеток, трогательно выложенных в форме лебедей, и официантов в белых рубахах, — в какой-то момент Бухарин даже пожалел, что пригласил ее именно сюда, в место, где она явно не сможет чувствовать себя расслабленной и свободной. Однако спустя четверть часа, которые они провели, обсуждая меню, погоду и курортников-хамов, бросающих окурки прямо в песок, Ефросинья Елисеевна расслабилась, откинулась в кресле, заказала рапанов в сырном соусе, пирожное «Картошка» и большую чашку кофе, сваренного на горячем песке. И разговор «о деле» первой начала она.
— Ладно, говорите, зачем позвали, — быстро расправившись с едой, потребовала она. — Я не в том возрасте, чтобы незнакомые мужчины кормили меня рапанами без серьезных на то причин. Да и даже когда была в том, что-то никто не кормил.
— Я вовсе не уверен, что вы сможете помочь, — улыбнулся Бухарин. Санитарка ему нравилась — было в ней что-то «настоящее», что с возрастом начинаешь различать и ценить, потому что в юности очаровывает чужая манерность, а потом глотком кислорода воспринимается, напротив, отсутствие масок. — Но вы единственный человек, который проработал в больнице столько лет. И мой единственный шанс.
— Память у меня хорошая, — подбодрила его напившаяся кофе собеседница. — Только вот никак в голову не возьму — зачем вам понадобился кто-то из такого далекого прошлого? Он, может, и умер уже — жизнь-то сейчас какая…
Следователь протянул ей фотографию Черепановой, ни на что особенно не надеясь. Расторопные смуглые пальцы с коротко остриженными ногтями схватили снимок. Движения Ефросиньи Елисеевны были по-обезьяньи быстрыми. И в очередной раз эта женщина-гном удивила Бухарина — едва взглянув на снимок, она с энергичным «пфффф!» возвела выцветшие глаза к сплетенному из сушеного тростника потолку кафе.
— Эту попробуй забудь — в кошмарном сне вернется.
— Что это значит? Вы уже узнали о ее смерти? Хотя, что я удивляюсь, здесь новости быстро расползаются.
— Далекая я от новостей, — пробасила Ефросинья Елисеевна. — Я ее саму помню. Даже помню, что Катериной звали. Как мучилась она, как страдала. И мужика ее помню — вот уж кто страшон. Глазки злые, губы сжаты вечно. Заставил ее ребеночка оставить, она все глаза выплакала.
— Что значит, оставить? — У Бухарина даже во рту пересохло, хотя только что он осушил огромный бокал домашнего лимонада. — Мне говорили, что она мертвого родила.
Санитарка криво усмехнулась и уставилась на белые барашки волн. И глаза у нее были цвета хмурого моря — темно-серые. Столь решительное отсутствие красоты или хотя бы миловидности часто делает женщин наблюдательными — особенно тех женщин, что родились в крошечных городках, не желающих подстраиваться под современные ритмы, малые планеты, где крутизна бедер и блеск глаз по-прежнему решают женскую судьбу. Ефросинья Елисеевна с годами одухотворила свою очевидную уродливость — ее мысли и то, как морщился ее лоб, когда она смотрела вдаль, делали ее лицо притягательным, его хотелось рассматривать, бесцельно, как произведение искусства.
— Это они так договорились врать знакомым, — наконец проговорила она. — Чтобы их не осуждали.
— Но… Я слышал, что Черепановы мечтали о ребенке! Столько лет ждали. С какой стати им было оставлять его в роддоме? Вы уверены, что именно об этой женщине говорите?
— Да уродец у них получился. Когда младенец закричал, даже врач отшатнулась. Сначала мы думали — недоношенный он, уж больно мал. Прям мальчик-с-пальчик. Но роженица, Катя, утверждала, что все в срок, и даже, мол, переходила она. А когда целиком вынули его, стало все ясно. Позвоночник у него был скрученный, горб на спине, ручки-ножки коротенькие, пальцы на одной руке срослись. И голова такая страшная — высоченный лоб и крошечное личико. Сперва посмотрели и креститься начали — машинально, все ведь атеистами были. Нам показалось, что у него вообще нет лица, только кожа натянута, и он этой кожей видит и чувствует нас. Очень неприятное ощущение — уж сколько лет прошло, а до сих пор мурашки по коже, если вспомню…. Но Катя, мать его, даже сначала не заметила, что урода на свет произвела. Наверное, боль и усталость заставили ее видеть иначе. Взяла его на руки, улыбалась, как будто бы ангел к ней явился, а не чудище из преисподней.
Следователь Бухарин обзвонил двенадцать гастролирующих цирков (а до того он и представить не мог, что бродячие цирки существуют в таком количестве), потратив на это почти целый рабочий день. Относились к нему настороженно — ни его должность, ни проблемы, которые он мог бы принести, не были достаточным аргументом, чтобы держаться хотя бы приветливо.
И вот в тринадцатый раз ему повезло: администратор с таким слабым голосом, словно он медленно и безнадежно умирал от чахотки, подтвердил: да, у нас работает лилипут стольких-то лет от роду, в паспорте которого местом рождения числится такой-то курортный городок.
— Чем же он занимается в труппе? — едва удержавшись от того, чтобы воскликнуть: «Бинго!», поинтересовался Бухарин.
И новая птица счастья уселась на его плечо:
— Он метатель ножей… Приходите и сами все увидите. Завтра мы даем представление в Евпатории.
Бухарин всего несколько раз в жизни выезжал за пределы полуострова, причем весьма неудачно. Один раз с первой женой в Мадрид (не повезло, все время дождило, и в первый же вечер у них украли кошелек), и еще раз — с нею же — в переполненную потными пьяными туристами Анталью, где он загрустил до такой степени, что спустя восемь дней и двадцать пять бутылок местного дрянного пива решил развестись, ибо невозможно. Словно невидимая пуповина связывала его с Крымом.
