При этом в Евпатории он был считаные разы — не любил Бухарин этот город, грязноватый, многолюдный, шумный, омываемый мутным морем.
Он долго не мог найти передвижное шапито, несмотря на то, что приметными афишами был обклеен весь город. Странное место было выбрано для шатра: пустырь на окраине города, как будто бы труппа не сомневалась, что люди все равно сюда дойдут.
Билеты продавала мрачноватая толстуха, веки которой были усыпаны радужно переливающимися блестками, а сквозь толщу тонального крема просвечивала синева густой щетины. Она была огромная как идол с острова Пасхи — макушка Бухарина находилась на уровне ее подбородка. Он протянул деньги, но, прежде чем отдать билет, толстуха посмотрела прямо ему в глаза так ясно и пристально, как будто бы сканировала.
Это был странный цирк. В фойе вместо сахарной ваты, поролоновых носов, мягких игрушек и прочих идиотских сувениров продавали псевдовенецианские маски — искаженные в уродливых гримасах пластиковые лица, на которые даже неприятно было смотреть, не то чтобы стать их обладателем. Бухарин решил посмотреть все представление, а потом уже арестовать лилипута.
Первыми на арене появились гимнасты, которые разыграли сценку адюльтера — усатый прилизанный тип с мощным торсом, обтянутым серебряным трико, застал свою подружку, гибкую брюнетку в викторианских шароварах и с обнаженной грудью, в объятиях высокого бородача с выразительным фиолетовым шрамом на щеке. Потом все трое летали под куполом, перебрасывая друг друга, то сплетаясь в шестирукое и шестиногое божество, то разъединяясь.
Бухарин завороженно смотрел на голую грудь гимнастки и думал: «Ну как же им вообще разрешают такое, это же Евпатория, это же цирк, здесь же дети?» Но дальше произошло вообще нечто из ряда вон: в руках усача блеснула бутафорская сабля; одно точное движение — и девушка улетела куда-то за кулисы на длинном страховочном тросе, а ее отрубленная голова покатилась по арене, оставляя жирный темно-красный след.
Воцарившаяся тишина была такой монолитной и плотной, что хотелось выбежать вон; нарушил ее испуганный детский рев, все вскочили с мест, и Бухарин тоже.
Довольный конферансье с басовитым хохотком поднял голову за слипшиеся от крови волосы и показал толпе — только тогда все увидели, что голова ненастоящая, и даже выполнена не в жанре реализм. Резиновая, довольно старая и потрескавшаяся, с непропорционально огромными желтыми глазами и округленным ртом. Но все равно это было мерзко и жутко.
Часть зрителей покинула зал, конферансье это ничуть не смутило.
Появился дрессировщик крыс — теперь происходящее на арене могли видеть только первые ряды. Вынесли декорации — кукольный замок. Затем подъехали запряженные белыми пуделями крошечные кареты, из которых выбежали обыкновенные серые крысы — десятка, должно быть, два. Дрессированными они не выглядели. Их запустили в замок, врубили вальс из «Щелкунчика», крысы нервно заметались, и это должно было изображать бал. Одна крыса выбралась через окно и куда-то побежала во всю свою прыть — дрессировщик меланхолично направил на нее пневматический пистолет, надавил на курок, и серая тушка разлетелась на кусочки.
Тут уже у входа собралась толпа, кто-то воскликнул: «Безобразие!», ему вторили десятки голосов: «Это надо запретить!», «Я напишу в мэрию…», «Дождетесь — вас вообще подожгут!»
Кубарем выкатились клоуны в одинаковых терракотовых шароварах и с густо покрытыми белилами лицами. У одного на спине было вытатуировано улыбающееся лицо, у другого — плачущее. Они начали драться на огромных надувных дубинках с пищалками, выглядело это по-дилетантски и не смешно, но конферансье едва не падал на пол и утирал слезы замызганным рукавом фрака: до того ему было весело.
И вот наконец вышел метатель ножей — к этому времени Бухарин остался в шатре практически в одиночестве.
Он знал заранее, что увидит лилипута, но тот все равно оказался намного меньше ожидаемого. Настоящий мальчик-с-пальчик, только уже взрослый, с морщинами на высоком лбу и седыми волосами в клочкастой бороде.
Странно — обычно артисты не видят зрителей, воспринимают их как единую массу направленного внимания. Но едва оказавшись на сцене, метатель ножей посмотрел сразу на Бухарина — прямо в глаза ему, и тот в какой-то момент не выдержал, отвел взгляд. Как будто мальчик-с-пальчик знал, что сейчас произойдет: что именно сегодня его выследили и что именно этот человек пришел за ним. Он не пытался уклониться от этой новой своей участи, после выступления спокойно пошел за Бухариным, был сдержан и вежлив.
Дело закрыли быстро. Мальчик-с-пальчик не пытался ничего отрицать, от услуг адвоката отказался, а на суде преимущественно улыбался и молчал.
Лярва
Однажды компания молодых мужчин здорово набралась в одном из московских баров. Дело было пятничным вечером, всем хотелось расслабиться после рабочей недели, заказывали одну кружку темного пива за другой. Все они работали вместе, менеджерами в чего-то там перепродающей конторе, и был в компании один человек — кажется, звали его Мишей, — над которым все привыкли беззлобно подтрунивать.
Этот Миша выглядел довольно нелепо — рано начавший лысеть, он все еще пытался скрыть этот факт путем зачесывания оставшихся волосин на розовые проплешины. Был он сутул, неспортивен, с впалой узенькой грудной клеткой и вялыми, похожими на недоваренные спагетти, конечностями.
К тому же, за почти сорок прожитых лет он так и не обзавелся другими козырными картами — быстрой реакцией, талантом к ироничному восприятию, умением посмотреть так, что сразу становится ясно: пусть этот человек лицом и не вышел, зато проведенную с ним ночь будешь вспоминать до старости.
Нет, он все сутулился, жался по углам, отмалчивался, и другие звали его с собою в паб отчасти из чувства сострадания, отчасти из любви к сложным квестам: каждому из Мишиных собутыльников хотелось принять участие в устройстве его судьбы. Иногда за Мишиной спиной они обсуждали: девственник он или все-таки нет. С одной стороны, тридцать восемь лет мужику, неглупый он, чистоплотный, заботливый (все знали, что у Миши есть горячо обожаемая мама, которую каждую субботу он возит на дачу, потому что в электричке ее укачивает и мутит). С другой же стороны, представить его — шмыгающего носом, краснеющего, иногда выдающего визгливый хохоток — в постели было трудно.
И этот его старомодный пиджак, и свитер в катышках, из-под которого торчит воротник отглаженной мамой рубашки. И эта его манера грызть карандаши в моменты задумчивости. И неловкость — однажды кто-то задал Мише светский вопрос: «Как дела?», а тот ответил: «Да так», почему-то решив сопроводить реплику богатой жестикуляцией — развел руками, при этом сшибив все три находившиеся на столе пивные кружки. И тут же засуетился, нырнул под стол, чтобы помочь официантке, изо всех сил скрывавшей раздражение, собрать осколки, а когда она сказала: «Молодой человек, ну не мешайте же мне!», с виноватой улыбкой резко распрямился и ударился головой о столик так, что на минуту потерял сознание.
Еще было дело: какая-то девица пыталась закурить на пороге офисного центра, где они все работали, и Миша зачем-то подскочил к ней с предложением помощи — был ветер, и огонек спички, едва дрогнув, тут же гас. Миша не обладал навыком прикуривать на ветру, однако девица попалась симпатичная, а у него было настроение как-то себя проявить — и вот, чиркнув спичкой и тут же пихнув огонек ей в лицо, он поджег девушкины волосы. Хорошо, что рядом оказался кто-то, догадавшийся молниеносно нахлобучить на голову несчастной пиджак, затушив огонь.
