— Да что с ним случилось-то? Авария?
— Лярва к нему прицепилась, — будничным тоном ответила бабка. — Все соки жизненные высосала. Я уж сколько лет живу, много этих тварей повидала, но такую цепкую — впервые. Я все мать его предупредить пыталась, а она только отмахивалась — отстань от сына моего, ты просто завидуешь. Ну и получила… — Бабка закашлялась и сложила грязные толстые пальцы в кукиш.
Больницу они нашли быстро. Миша находился в реанимационном отделении — к нему не пускали. Седой усталый врач сначала даже не пожелал разговаривать с ними — коллеги же, не родственники, — но получив несколько скомканных купюр, смягчился, снял очки, протер их краешком халата и покачал головой:
— Плох ваш товарищ… Диагноз поставить так и не смогли. По симптомам похоже на опухоль, но мы и в томограф его свозили, и анализ крови на Каширку в НИИ отправляли — нет никакой опухоли. Никогда такого не видел… Да вы с мамой его поговорите, она в холле сидит.
Мишина мать, Клавдия Ивановна, за эти два дня постарела словно лет на двадцать. Оно и неудивительно — и нервы, и отсутствие сна, и ела черт знает что — сникерсы из больничного автомата. На друзей сына она даже внимания не обратила — сидела с прямой спиной, прислонившись к стене, и пустым взглядом сверлила дверь реанимационного отделения. Как будто бы загипнотизировать пространство пыталась — чтобы дверь открылась, чтобы из нее вышел кто-нибудь осведомленный и хоть что-нибудь ей сказал. Подарил хоть какую-то точку отсчета — чтобы можно было покинуть это безвременье и снова начать жить.
Женщину потрясли за плечо — но она не сразу вышла из транса, а когда наконец сумела сфокусировать взгляд на их лицах, даже обрадовалась, выпорхнула из больничного кресла, но тут же ноги ее подкосились от слабости, и она тяжело упала обратно, с обеих сторон поддерживаемая коллегами сына.
— Я подозревала… — ее голос зазвенел. — Я ведь уже недели две подозревала… Нет бы мне раньше… Хотя он бы и слушать меня не стал — покорный ей был, как теленочек…
— Да о чем вы говорите? О девушке его? Ариадне?
Клавдия Ивановна закрыла лицо ладонями, ее худенькие плечи несколько раз вздрогнули, это было похоже не на тихие рыдания, а на судорогу. Но ей удалось быстро взять себя в руки, и когда она вновь подняла лицо, на ее впалых бледных щеках даже не было слез — только глаза покраснели.
— Мне же все говорили — и соседи, и родственники наши, что дело нечистое явно. С чего бы, мол, такой красивой и небедной девушке в Мишку влюбиться. А я как ослепла. Доказывала им, что она просто душу его разглядела, а душа у сына моего — красивая. А потом сложила все… Познакомились в баре каком-то, любовь-морковь с первого взгляда. Ну какая там душа… Наши-то думали, что аферистка она. Только непонятно, чего хочет. Миша-то — гол как сокол. Квартира на меня записана, дача — тоже. И только соседка с первого этажа, Галина, поняла все сразу. Отозвала меня в сторонку, прижала к стене и говорит: «Ты поосторожнее, я такие вещи сразу вижу, меня хрен проведешь. Твой сын не человека — нежить в дом привел. Лярву. Даже и не маскируется особо и скоро его совсем пожрет». Я и слушать не захотела — Галька-то выпить большая мастерица, и всегда была. Мало ли что таким мерещится. Уйти хотела, а она схватила меня за рукав и не выпускает. «Послушай, — говорит, — а то скоро поздно будет. Гоните ее взашей, любого экзорциста зовите — хоть колдуна, хоть батюшку». Я еще подивилась, слова-то она какие знает — экзорцист… Я-то филолог по образованию, а она — не пойми вообще кто… А права в итоге оказалось. Вчера, когда Мишу увозили, я с ней столкнулась во дворе, и она так зыркнула — мурашки по коже. Я разговор тот сразу, конечно, вспомнила, говорю: «Галь, делать-то теперь что?» А она так злобно смотрит и отвечает: «А нечего, Клава, теперь делать, раньше думать надо было… А теперь — не пускай ее в больницу, главное. Может, Мишка твой и очухается. Хотя вряд ли».
— Постойте… Но это же бред какой-то!
— Вот и я думала, что бред, — вздохнула Клавдия Ивановна. — Видела, что худеет Миша, что чувствует себя плохо. Раньше по вечерам мы сидели вместе с гостиной, он мне читал вслух. Я-то вижу плохо, а ему было приятно мне помочь. А последние дни — из ванны еле до кровати доползал. Как живой труп, за стеночки держался. А я, дура, думала, что это из-за диеты. Что он решил похудеть, чтобы девушке своей быть под стать. А она каждый день к нему приходила. Со мною сначала вежливая такая была, сироп и мед… А потом волком смотреть начала, здоровалась сквозь зубы. Поняла, что я ее подозреваю. Кстати, а зубы ее вы видели? Белые как немецкий унитаз и остренькие. Я тут потому и решила сидеть круглосуточно — чтобы она в палату не просочилась. А еще…
Договорить женщина не успела — дверь в отделение распахнулась, и оттуда выбежала молоденькая медсестра в светло-зеленом костюме и такого же цвета шапочке. Ее простое милое лицо разрумянилось от бега, и направилась она прямо к Клавдии Ивановне, которая привстала ей навстречу.
— Можете зайти к нему! Идемте! Только бахилы вон там возьмите, и халаты. Да идемте же скорее!
И на секунду лицо Клавдии Ивановны осветила радость, которая тут же померкла, — ведь понятно же, в каких случаях родственникам разрешают зайти в реанимационную палату, да еще и торопят так. И на друзей Мишиных никто внимания не обратил — они тоже надели бахилы и халаты и последовали за Клавдией Ивановной.
Из палаты, куда привела их медсестра, доносился пульсирующий писк — на мониторах аппарата, подсоединенного к Мише, плясали кривые линии, и по лицам находившихся в комнате медиков становилось ясно, что это данс макабр.
Вошедшие не сразу заметили девушку, что сидела на краешке кровати умирающего. Вернее, приняли ее за кого-то из персонала — ведь на ней был зеленый медицинский халат и такая же шапочка, как у медсестры. И только когда она обернулась, Клавдия Ивановна сделала широкий шаг назад и едва не рухнула на руки одного из коллег сына. Это была Ариадна, и в тот день она казалась еще более красивой, чем обычно. Более красивой, чем всем им запомнилось, — тогда, в баре, девушка показалась им миловидной, а сейчас она излучала потустороннюю, величественную красоту — какой славились одалиски из «Тысячи и одной ночи» или актрисы «старого» Голливуда.
— Но как же… Как ты сюда… — прошептала Клавдия Ивановна, но ее перебил сначала писк монитора, который теперь стал непрерывным, а потом и голос врача: «Время смерти такое-то и такое-то… Мне очень жаль».
И дальше была суматоха, которая обычно окружает внезапную смерть, и Клавдия Ивановна все-таки потеряла сознание, ей сделали какой-то укол, потом санитар из морга привез пустую каталку, и все отметили, что мертвый Миша был совсем не похож на себя живого: какой-то маленький он стал, усохший как мумия — молодой старик, даже личико скукожилось, даже кисти рук стали совсем-совсем узкими.
Ариадны же, когда о ней наконец вспомнили, в палате не обнаружилось — а как она ухитрилась выскользнуть, никто не помнил. Коллеги покойного пытались расспросить медсестру, но она так и не поняла ничего — что за девушка, какая девушка? — да у нее было круглосуточное дежурство, и она поклясться может, что никаких светловолосых девушек в палату к такому тяжелому больному не пускала.
