И вот в газете работала редактор – цыганистая, полная, умело и со смаком играющая Бабу Ягу Жанна Николаевна. Ее латунные серьги угрожающе позвякивали, когда она плыла по тесным редакционным коридорам, не обращая внимания на расступающуюся толпу. А меня она по неясным причинам взялась опекать. Подсовывала мне все новые статистические выкладки, чтобы я превратила их в подобие авторского текста. И вот однажды она угостила меня чаем с домашней выпечкой, а когда я потянулась через стол за печенькой, вдруг ухватила меня за руку. Пальцы у нее были цепкие, а лак – черным, что в середине девяностых было в диковинку. Жанна Николаевна, нахмурившись, смотрела на почти зажившую царапину, тянувшуюся от запястья к локтю.
– А это у нас что? – сдвинув и без того сросшиеся брови, спросила она.
– Да это так… Кот, – я немного смутилась, конечно, но вообще, мне было не привыкать отделываться от формальных вопросов враньем.
В моем мире взрослые ели удобно скроенное вранье, не морщась и без закуски. Но Жанна Николаевна меня удивила:
– Сказки-то не рассказывай тут, Кашеварова! А то я не знаю, как выглядит царапина от кота. А то у меня самой восемь котов дома не живет… А это тут у нас что, – она бесцеремонно отодвинула мой рукав и увидела несколько заживших белых царапин, аккуратных, как линии в тетради, побелевших, почти не заметных. – Ты издеваешься? Да по тебе психушка плачет!
Не знаю, зачем я ей все рассказала. Наверное, в ней было что-то материнское – в языческом смысле, грозное, но окормляющее. На ее груди хотелось свернуться калачиком и уснуть, мурлыча. Как-то исторически сложилось, что обо всех самых сокровенных проблемах я если и рассказываю, то паясничая и с юморком. Но Жанна Николаевна даже не улыбнулась ни разу, хотя обычно отработанная клоунада такого рода имела успех у публики – я с детства знала, что людей обезоруживает, когда честно и даже несколько зло смеешься над самим собой.
Вот она-то впервые и сказала шестнадцатилетней мне, что терпеть ни в коем случае нельзя. Нельзя доводить себя до такого состояния, в котором боль выпускается наружу только с кровью. Нельзя заклеивать раны пластырем – потому что легче станет только в первый момент, а потом придется с мясом его отдирать. Нельзя заедать боль шоколадом и отвлекать от нее сознание книгой, вином или новым платьем. Боль затаится, как змея в гнезде, а потом отомстит жестоко, ударит по темечку в самый неподходящий момент – наступит тебе кто-то на ногу в трамвае, а ты закроешь лицо руками и будешь рыдать в три ручья в полном ощущении, что жизнь кончена. Надо сразу вызывать свою боль на дуэль – сначала выкричать ее – например, пропеть (я много раз вспоминала эти слова, когда видела в караоке-клубах размалеванных немолодых женщин с глазами больных собак, завывающих пугачевский «Айсберг»), надавать пощечин подушке, пробежать пять километров, наколоть дров. Что угодно, лишь бы почувствовать себя пустой и усталой. А потом уже спокойно выпить чаю и разложить все по полочкам – с психологом или своими силами.
Я вспомнила об этом в то утро, когда разбила о стену две чашки, тарелку и супницу, а потом схватила скакалку, выбежала с нею во двор и, не обращая внимания на подростков, которых созерцание подпрыгивающей меня даже заставило выпустить из рук зажженные уже сигареты, утомила себя до такого состояния, что едва нашла силы приползти обратно в квартиру.
29 апреля
В мой далекий ранний март хранить невинность было не модно. Модно было ее терять.
Мои подруги теряли – нервно, растерянно, пошло, продуманно, глупо. Кого-то бережно открывали, как драгоценную шкатулку, кого-то лихо откупоривали, как бутылку шампанского, кого-то воровато вспарывали, как сумочку в метро. Мне хотелось совместить особенность со спонтанностью, тянула я долго, да, не тот, не там, не то, не то, не то, пожалуйста, не туда. Разумеется, в итоге это было ужасно.
А я сегодня в лужу упала, навзничь, как кегля. Чулки треснули на коленках, сережка с золотой божьей коровкой утеряна, уделано пальто, надломлен каблук, но почему-то в целом это было так весело, что я даже испугалась, уж не флэш-бэк ли это, привет ветреной юности с вечно расширенным сознанием. Так лихо гоготнула, лежу и смеюсь, что мужчина, бросившийся меня поднимать, едва не отдернул руку брезгливо, правда, потом я еле от него отделалась. А сколько брызг от меня было, как от внедорожника на кэмэл трофи. И до сих пор весело. Вообще, сегодня день какой-то веселый, хороший день.
1 мая
Не то чтобы я против женщин-вамп, мачо-соблазнителей, фарфоровых пастушек с синими глазами и белыми-сапожками-в-слякоть, шутов гороховых, развеселых бабников, матерящихся циников, для которых цинизм – уже не точка зрения, а привычная маска, – нет, вся эта братия некоторое время искренне веселит, но потом почему-то начинает утомлять. Не люблю тех, для кого любой интерактив – это сцена для отработки амплуа. Меня тянет к спонтанным. К тем, в ком жив ребенок. А такие, как правило, умеют и фатально бровью повести при случае, и клоунничать, и грустить нараспев.
Такие себя не боятся. Со всей своей сложносочиненной начинкой.
Написала вот:
Мой внутренний пират, шальное альтер эго —
Загар и седина, табак, коньяк, смола —
Так долго жил в весне, что заскучал без снега,
И сонная зима, послушавшись, пришла.
И в этой мерзлоте есть шкура у камина,
На шее, холодна, агатовая нить,
А майский морок лет, где сочно и невинно,
Тревожно вспоминать и трудно объяснить.
И в этой мерзлоте есть дынное варенье,
Над крышами – туман, под окнами – ольха.
А то, что было до – так, недоразуменье,
Засушенных сердец пустая шелуха.
Мой внутренний пират закончит жизнь на рее.
Отправится к тебе по почте ерунда:
«Послушай тчк
А может, мы стареем?».
А ты ответишь вслух:
«Мне кажется, что да».
3 мая
Лера пригласила меня на открытие чайного клуба – одного из тысячи московских оазисов псевдоспокойствия, где играет лаунж, пахнет непальскими ароматическими палочками, а чайные мастера носят цветастые шаровары и улыбаются так, словно давным-давно впустили в сердце Джа.
Не исключено, что ничего не выражающей улыбке в сочетании со слегка расфокусированным взглядом их обучают в процессе трудоустройства. На самом же деле они не меньшие невротики, чем те, кто приходит в подобные места, чтобы, сидя по-турецки на куске ковролина, выпить из чашечек-наперстков какой-нибудь пуэр, который якобы двенадцать лет пролежал в сырой земле, а на самом деле был искусственно состарен методом ферментации.
Тем не менее Лера решила, что лучший рецепт от паники и тоски, которые она почуяла в моем голосе минувшим вечером, хотя мы созвонились всего лишь ради обсуждения последней серии «Анатомии Грей», – это прогнать через организм пару литров хорошего молодого улуна.
