Уже взрослая Лера спокойно относилась к толпе. Я вот всю сознательную жизнь старалась избегать давки в любой ее разновидности – будь то рок-концерт или утренняя метрополитеновская давка. Толпа казалась мне агрессивной средой, в которой таким, как я, выжить трудно. Толпа как будто напирала со всех сторон – какофонией обрывков фраз, запахом чужих волос и тел. А Лера умела абстрагироваться.
Для меня же личная территория всегда имела целительный эффект.
Вот еще что странное я заметила. Пока ты просто встречаешься с мужчиной, он относится к тебе так, словно ты – идеал, о котором он и мечтать не смел. А все то, за что даже тебе самой иногда бывает немного стыдно (привычка не мыть чашки, пока все не израсходуешь, нежная любовь к винтажным платьям, дружба с богемными персонажами, большинство которых похожи на выпускников дурдома), воспринимается им как милые странности. Но стоит вам съехаться, как из непогрешимой богини ты превращаешься в потенциальную Галатею. Он кривит губы, когда ты собираешься на чай в мастерскую к знакомым художникам – еще несколько месяцев назад смеялся, когда ты рассказывала байки из их жизни, а сейчас: «Ну что у тебя может быть общего с этой кучкой маргиналов?!» Или вы собираетесь в какие-то гости, и вдруг он останавливает тебя на пороге: «А как человек одеться ты не могла?»
Самое обидное: ведь я никогда и ничего от моих мужчин не скрывала. Знаю, есть сорт женщин: в статусе невесты они ведут себя как чеховские душечки, а стоит заполучить штамп о регистрации брака, как выпускают на волю внутреннюю ведьму. Я же мало того что всегда остаюсь самой собою, так еще и задаю мужчине вопрос, перед тем как съехаться: «Уверен ли ты, что точно понимаешь, что я за человек? Что тебе будет комфортно именно с такой, как я? Я же немного чокнутая, даже по московским меркам!»
И они всегда с радостью принимали меня «как есть», а потом выяснялось, что их все же хоть несколько деталей да не устраивает.
Что это такое – моя жизнь, почему я так цепляюсь за декорации, которые многим показались бы не очень-то и привлекательными. Ну как же – одинокая взбалмошная баба, не прочь выпить крепкого, не умеет строить отношения, которые в глянце называют «конструктивными», общается преимущественно с такими же неудачниками, как она сама. В кошельке у нее то густо, то пусто, причем это всегда зависит не от нее. Просыпается в полдень, глушит кофе литрами, курит, хоть и знает, что от никотина морщинки и дурно пахнет изо рта. Пишет какие-то глупые статейки, может за одну ночь пропить солидный гонорар, живет по-стрекозиному, днем сегодняшним. Шляется по странным кабакам, водит дружбу с сомнительными маргиналами, носит армейские ботинки и старинные шляпки с вуалью, громко смеется в общественных местах, любит в одиночестве гулять по бульварному кольцу. И дома у нее бардак и хаос.
Мой дом. Черные шторы, тяжелая дубовая мебель, широченные подоконники, на которые мне нравится забраться с ногами и сидеть часами с тетрадкой или книгой. Здесь пахнет кальянным дымом и непальскими ароматическими палочками. И это пространство, никогда не знавшее компромиссов. Моя личная территория, на которой я могу делать что душе угодно – хоть играть в степфордскую жену и печь шоколадные кексы, хоть устраивать рейв-пати. Кусочек Москвы в пятьдесят с небольшим квадратных метров, который живет по моим диктаторским законам.
Мои тексты. Я всегда знала, что мне не хватает таланта для того, чтобы стать настоящим брахманом и транслировать космос, но в то же время надеялась, что однажды смогу войти в такое состояние – когда словно форточка в макушке распахнется, и слова станут другими, и хотя бы десять человек, прочитав их, почувствуют себя наполненными.
Мои приключения.
Мои девочки.
Вот они, мои девочки, нежные гуманитарные девочки, некогда мечтавшие о мужчинах с волчьим взглядом, аристократическими манерами, мягкими ладонями и словами, которые пробирали бы крепче, чем «Рождественский романс» Бродского. «Девушки на мосту», на пути которых не встретился печальный и сильный Даниэль Отой с новой жизнью за пазухой, и вот они раз за разом с разбегу бросались в мутные воды разрушительных отношений. Они сначала сочетались браком с ненормальными хиппи, потому что считали, что это единственно возможный вариант для них, инопланетянок. А потом понимали, что хиппи хороши лишь в гомеопатических дозах, и меняли их на бесцветных клерков, потому что путали скуку смертную с надежностью. Многих из них поглотил и растворил в себе быт, они обросли килограммами, предубеждениями, их библией стали красочные каталоги турфирм, а острова, песок которых они топтали пару раз в год, – обетованным раем и единственным смыслом, оправдывающим круговерть. Многие из них из милых девчонок со странностями выросли в истинных городских сумасшедших. Не так давно ко мне на улице обратилась женщина с растрепанными седыми волосами, на ней была мятая бархатная шляпа с шелковыми пионами на полях, ажурное пальто не первой свежести, солдатские сапоги, и пахло от нее духами «Пуазон» и кошачьей мочой. «Девушка, давайте погадаю», – хрипло предложила она, и я вдруг поняла, что где-то на периферии моей жизни уже мелькали и этот низкий голос, и этот изломанный силуэт. Несколько секунд замешательства, и я не без труда узнала в ней Аглаю, которая училась со мной в одной группе на журфаке. Тогда, двадцать лет назад, ей тоже нравилось эпатировать, но это воспринималось милой простительной шалостью, потому что при ней было бесспорное алиби – юные розовые щечки с ямочками и блеск в широко распахнутых глазах. Она была веселой и тратила себя направо и налево. Кто-то собирался прогулять зарубежку и отправиться в пивной бар – Аглая первая поддерживала прогульщиков. Кто-то решил выйти на Гоголевский бульвар, писать там стихи на салфетках и раздавать прохожим – Аглая уже там. Поход по горам Северного Кавказа, чтобы спать под открытым небом, есть что попало и ловить стареньким объективом лесных котов, заночевать на крыше высотки, поехать в Чертаново к какому-то бывшему заключенному, который делает красивые татуировки, – она охотно участвовала во всех сомнительных мероприятиях. Мы Аглаю любили, хотя и не верили, что у нее есть будущее. И оказались правы, к сожалению. Она-то мечтала о другом – мотаться по экспедициям, писать об этом спецрепы, быть аутсайдером-интеллектуалом. А получилось вот что. «Девушка, дайте я вам погадаю».
Мои любимые девочки. Кто-то и вовсе не дожил до сорока. Девы, склонные к рефлексии, часто обладают иммунитетом оранжерейных цветов. Они такие тонкие, такие всегда готовые страдать, что иногда кажется – сами наколдовывают себе смертоносные опухоли, которые быстро, как гигеровские серые чудища, пожирают их изнутри.
В прошлом году хоронили Таню. Поэтесса, колумнист известного сайта, бывшая красавица, чьи эльфийские черты с годами растворили коньяк и ром, которые она потребляла литрами. Таня умела так излить в вордовский файл свою экзистенциальную тоску, что многие плакали, когда читали ее тексты. Она как будто бы ядом каждую строчку напитывала, и все, кто имел смелость прочесть колонку, становились немножечко отравленными. За нее боролись редакторы, ей много платили. Таня была очаровательно несчастна – никакой стабильности, но много красивых странных историй с неподходящими мужчинами. Она была гением безответной любви и гуру расставаний. С Таней было хорошо пить ром в тесной кухоньке, слушать Леонарда Коэна и часами говорить о том, почему счастье – невозможно. Таня могла объяснить это сотнями способов, один красивее другого. И вот в начале прошлого сентября она позвонила из онкоцентра на Каширке, она говорила о предстоящей операции так буднично и почти с юмором, что мы не отнеслись к этому всерьез. Почему-то никто из нас не подумал, что Таня относится к такому типу людей, которые будут месяцами рыдать из-за того, что какой-нибудь хрен с ахматовским профилем покинул орбиту их жизни и переехал в другую реальность, где Таням с их кальянами, стихами и депрессивным надрывом места нет. Но хладнокровно отнесутся к объявленному факту, что их время истекает. Никто из нас даже с ней не попрощался. Все как-то быстро случилось. Глиобластома, пять процентов выживаемости, в которые она, конечно, не попала, потому что в картах ей везло даже меньше, чем в любви. Уже в октябре она перестала понимать речь, а под Новый год позвонила ее сестра и пригласила на похороны. А потом мы с компанией журфаковских девчонок пошли в ОГИ и почти всю ночь говорили на любимую Танину тему – о невозможности счастья. Тем более для таких, как мы. И кто-то вдруг стал вспоминать, кого мы потеряли, и за четверть часа мы набрали внушительный список покойниц. И это было так страшно, ведь всем нам еще не было даже сорока. Но нежные ранимые девушки перегорают быстро.
