На поминках все возмущались, что Таню отпевали – а ведь она была страстной язычницей. Звучали страшные слова – «предательство», «неуважение к памяти мертвеца»…
Но лично я считаю, что похоронный ритуал – для оставшихся. Он в том числе помогает пережить потерю. Кто-то сможет поймать «возвышенное» состояние и почувствовать вечность, если развеет прах некогда близкого человека над его любимым садом или чем-то там еще. Кому-то будет легче, если бородатый человек в ритуальной мантии красивым басом споет о том, что жизнь души только начинается. Поэтому ориентироваться в этом случае следует не на характер (или даже – хотя многие со мной точно не согласятся – не на волю усопшего), а на внутренние ощущения оставшихся, тоскующих по нему.
По поводу воли умершего. Мне кажется, это очень похоже на то, как маленький мальчик, например, говорит маме – а ты, мол, выйдешь за меня замуж, когда я вырасту. И мама его гладит по голове и соглашается. И было бы странно, если бы он вырос, и мама сказала – ну что, все, как и договаривались, женимся? Умирая, человек становится не то чтобы даже чем-то большим, чем он был, но чем-то иным. Уверена, если бы это иное могло вербализовать свои новые устремления, оно бы посмеялось над своими отжившими пафосными желаниями по поводу кучи мяса, к которой оно когда-то применяло слово «я».
Если бы у меня самой было завещание, я бы в нем дала распоряжение по поводу тела – хоронить так, как покажется удобнее и проще, не заморачиваться. Чем бы это «удобнее» ни оказалось – хоть пусть отпевают, хоть займутся некрофилией, если так проще пережить мое отсутствие, хоть отдадут на съедение лисицам и мишкам.
Мои девочки, как их осталось немного. Настоящих, первозданных, не предавших себя во имя сомнительной стабильности.
Под сорок, помыкавшись в бесконечном колесе любовной сансары, многие из них почти удивленно обратили взгляд друг на друга. Всю жизнь их вроде бы волновала твердость чьих-то бицепсов, и вдруг они, как Колумб Америку, открыли любовь себе подобных. И поняли, что любовь мужчины похожа на реку – она может быть полноводной и широкой, может быть скудной и едва заметно шелестящей между камышами, может быть ледяной, горной, с белой пеной и острыми камнями – но это всегда река, всегда дорога в одном направлении, ограниченная берегами. Любовь женщины похожа на океан – он может штормить и слизывать корабли, в ней могут прятаться акулы-людоеды с двумя рядами острых зубов и пустыми, ничего не выражающими глазами, он может жалить медузами и атаковать неожиданными отмелями, но это океан, безбрежный, цельный.
Девочки сначала осторожничали – вечерние откровения в скайпе, ночные посиделки за бокалом вина, невинные поцелуи. Инфантильный обмен платьями. У подружек-студенток часто одежда общая, но кто же дает друг другу поносить шмотки в сорок лет? А вот мои девочки делали друг другу осторожные подношения, и предложенные шелка были как будто бы преддверием объятий.
Семьи…
Мне хочется верить, что существует мир, где все не так, но в моем окружении счастливых семей почти нет.
Вот вчера, например, позвонила старая приятельница по имени Лида, которую я всегда считала вполне счастливой и устроенной, и, едва поздоровавшись, выдала:
– Я больше так не могу. Он пукает. Я подала на развод.
– Что, прости? – опешила я.
– Ну извини… О таком не принято говорить, – немного смутилась она. – Но мне кажется, Сашка, ты меня поймешь. Я больше не могу жить с мужланом.
К слову, Лида замужем уже больше десяти лет, и ее жизнь всегда казалась нам словно в фотошопе отредактированной. Квартира на Плющихе, уютный загородный домик, дочка – чемпионка в своей секции фигурного катания, сын выиграл все районные олимпиады по всем школьным предметам, муж – преуспевающий бизнесмен, сама Лида – главный редактор глянцевого журнала о яхтах. На лето они снимали дачку на юге Франции, два раза в неделю посещали уроки танго, еще Лида занималась греческим с репетитором («Чтобы мозги не расслаблялись, язык с другой графической системой очень помогает не стареть!»). Идеальная семья.
И вдруг такое.
Пукает он, видите ли.
– Лида, может быть, поедем в Питер? – вдруг предложила я, – Ты, я, Лерка, гостиница «Астория». Можем попросить номер, в котором повесился Есенин.
– А что в Питере? – уныло спросила она.
– С одной стороны, та же ерунда, что и в Москве, – честно ответила я. – Но с другой – развеемся. Женская компания, вино, того-сего.
– Ты думаешь, наверное, что я спятила… Сашка, вот скажи, ты стала бы спать с мужиком, который прямо при тебе стрижет когти на ногах? Аккуратненько так. Стрижет и складывает в пепельницу.
– Ну… – замялась я.
– Вот видишь, – вздохнула Лида. – Ты явно не стала бы. А я почему должна? Мне всего сорок два. Может быть, это мои лучшие годы.
– Но вы столько лет вместе… Что, раньше по-другому было?
– Вот именно! – взревела Лида. – То ли он с возрастом потерял брезгливость к себе… То ли просто охамел… То ли у меня раньше глаза на жопе были.
– А почему нельзя просто поговорить с ним, Лид? Скажи, что у тебя тонкая душевная организация, что тебя травмирует близость такого рода и что пусть он пукает за закрытой дверью туалета.
И тут Лида удивила меня еще сильнее, хотя, казалось бы, куда уж:
– Он так и делает, – с вздохом призналась она.
Я вдруг почувствовала себя героиней пошлой
американской комедии – из тех, где какой-нибудь Джим Керри сначала самозабвенно корчит рожи, а потом торжественно поджигает собственный пук, и считается, что в этом месте надо как минимум прыснуть в кулачок.
– Постой, Лида. Я не верю, что мы и в самом деле это обсуждаем. Ты хочешь сказать, что собираешься уйти от человека, который пукает за закрытой дверью сортира? – осторожно уточнила я.
– Но я слышу, – с интонацией трагедийной актрисы сказала Лида. – Каждое утро он закрывается в туалете, и оттуда доносится…
– Хватит, умоляю! – поморщилась я. В мои планы вовсе не входило такое близкое знакомство с привычками Лидиного супруга, хоть он всегда и казался мне милым приятным человеком.
– Вот видишь. Тебе кажется, что я зажралась. И что это надуманная проблема.
– Ну… В общем, так и есть.
– Ага. Ага. А я вот не понимаю, почему нельзя ходить в туалет тихо. Как все нормальные люди. А еще знаешь, что он делает?
– Принимает ванну из грязи, как Шрек?
– Теребит волосы в паху, – понизила голос Лида.
– Блин, вот что я тебе скажу. Ты – отвратительный боевой товарищ, и в разведку я бы с тобой не пошла. Сдаешь своих с потрохами.
– Тебе смешно. А он садится перед телевизором, запускает руку в труселя и…
– Твою мать, да скажи ему, чтобы перестал. В чем проблема?
– Думаешь, я не говорила?! Я же не нянечка в детском саду, чтобы каждые пять минут его одергивать. А он еще и обижается. Говорит, что у него работа нервная, а дома я его совсем задергала и не даю расслабиться… А потом, когда он начинает ко мне приставать, я просто не могу. У меня даже уже не увлажняется ничего. Он меня обнимает и целует, а я как наяву вижу, как он задумчиво чешет яйца. И не могу.
