— Право, не знаю, — растерянно повторила Лина.
— Да чего тут знать? Такая возможность! — взвилась мать. — А ты можешь остаться в Верхнем Логе. Рисуй там и забудь наконец своего охламона. — Родительница беспринципно танцевала жизнерадостную джигу на больной мозоли дочери.
— Что ж, наверное, так и правда будет лучше, — решилась Лина. — Дом-то здесь уже оплачен…
— Вот и славно! — обрадованно перебила мать. — Я так по нашей Дашутке соскучилась, хоть побуду с ней. А ты ни о чем не волнуйся, мы будем тебе звонить!
В трубке зазвучали короткие гудки. Ангелина, нахмурившись, вернулась к подоконнику, на котором ее ждала прохладная бутылка. Высунулась по пояс в окно и посмотрела на низко висящий над горизонтом ковш Большой Медведицы. Ей бы танцевать от счастья, что так все разрешилось, праздновать, молиться, но почему-то она чувствовала себя так, словно вместе с теплым, звенящим комарами ночным воздухом в легкие попал тяжелый прохладный камень, поросший влажным мхом. И никуда от этой тяжести было не деться. Нехорошее предчувствие чернокрылой кладбищенской вороной билось в грудную клетку.
Ангелина вздохнула и в последний раз приложилась к бутылке.
— Глупости! — вслух сказала она. — У меня просто расшатаны нервы.
А в это время, на самой окраине Москвы, в Медведкове, в уютно пропахшей борщами и шерстяной пряжей малогабаритке, ее мать сидела в глубоком кресле и бездумно смотрела в потолок. Рядом с нею, на глянцевом паркетном полу валялась телефонная трубка — женщина могла слышать монотонные короткие гудки. Почему-то она с трудом соображала, что происходит, — чувствовала себя так, будто бы ее накачали успокоительным. Мысли медленно ворочались, как разомлевшие на солнце черепахи. Она хотела пошевелиться, встать, но не смогла. Одной из неповоротливых черепах оказалось предположение: а вдруг инсульт? Но ей не было ни больно, ни страшно — наоборот, по всему телу полноводной рекой разлилось спокойное тепло. Женщина чувствовала, что улыбается, но не могла понять, почему. Кажется, она только что говорила по телефону, кажется, на другом конце провода была ее дочь Ангелина, кажется, речь шла о ее любимой внучке Даше, и о соседке Аннушке, и о каком-то чудесном пансионате на Сенеже. Только вот что именно говорилось, почему-то никак не вспоминалось.
Вдруг она заметила боковым зрением, что в комнате находится кто-то еще, а именно взрослый, скорее даже пожилой мужчина с сумрачным смуглым лицом, ломаной линией темного рта и забранными в небрежный хвост черными волосами, промелированными элегантной проседью. Самым странным было то, что женщина совсем не испугалась, его присутствие в квартире в ночной час отчего-то казалось вполне естественным. Она увидела, как незнакомец неторопливо приблизился, склонился над нею. У него был азиатский разрез глаз, а сами глаза — темные, и из них струилась такая глубина, такая неразбавленная тьма, что ей стало не по себе. Женщина попробовала поднять руку, чтобы хоть как-то защититься от его тяжелого взгляда, словно пронизывающего насквозь, но безвольная рука так и осталась лежать на подлокотнике кресла. Заметив, как она дернулась, мужчина усмехнулся и почти ласково потрепал ее по щеке. От его руки исходила теплая тяжесть — захотелось прижаться головой к его мягкой ладони и, как в гамаке, раствориться в блаженном мороке. Глаза закрылись сами собой, к каждому веку будто бы привязали пудовую гирю.
— Спи. Ты это заслужила, — тихо сказал мужчина. — А когда ты проснешься, ничего не будешь помнить.
Несколько минут послушав ее успокоившееся дыхание, он накинул на плечи валявшуюся на полу черную ветровку, вернул телефонную трубку на аппарат и ушел прочь.
Глава 5
В электричке Савелий купил кока-колу, пакетик орешков кешью и свежий номер «Слухов и сплетен», который делали уже без него. С первой же страницы аршинными красными буквами кричало название: «Людоед арестован в Мытищах». Под фотографией безобидного старичка, поблескивающего дешевыми очками, располагалась статья о каком-то сумасшедшем ученом, который считает, что у африканских и южноамериканских племен, увлекающихся каннибализмом, крепче иммунитет, и не исключено, что наши предки были каннибалами, а этические и культурные нормы в конце концов приведут к вымиранию вида homo sapiens. На той же странице находились «сенсационные» материалы о том, как пьяный пластический хирург увеличил грудь горилле, и о том, как сатанисты-стритрейсеры нарочно врезались в ларек с церковной литературой.
Савелий брезгливо поморщился, его даже затошнило от отвращения, и только переслащенная кока-кола немного угомонила желудок. Коллег по желтой прессе он ненавидел. И это была не истовая неприязнь фанатика, а скорее снисходительное презрение настоящего профессионала к дилетантам, которые почему-то всегда срывают куш. Увольнение до сих пор не укладывалось в его голове. Он-то чувствовал себя победителем, почти докопавшимся до настоящей тайны, до великого скандала, который рано или поздно приведет его минимум к Пулитцеровской премии. А Жанна Колос не поняла, не приняла, не оценила — ей были ближе дутые сенсации о сатанистах, онанистах, фашистах и тому подобные «горячие» темы. Скандалы, которые не стоили и пяти копеек, потому что были придуманы предприимчивыми бездарностями, насмотревшимися голливудских боевиков.
Все началось ранним летом, в июне. Ему позвонила бывшая однокурсница, которую Савелий помнил смутно. Она была из тех бледных тихих гуманитарных девушек, которые все пять университетских лет смиренно шелестят книжными страницами в библиотеке, всегда занимают центральные места в первом ряду в лекционных залах, зачеты и экзамены сдают досрочно и на «отлично», а к другим студентам относятся отстраненно-снисходительно.
— Это та Аня, которая на втором курсе написала реферат о Солженицыне, — шелестел в телефонной трубке тихий голос.
Савелий неловко молчал, потому что на втором курсе интересовался не темами чужих рефератов, а размером груди и длиной ног первой красавицы потока.
— Ну, та Аня, которая на третьем курсе носила длинную юбку и платок. Я ведь собиралась уйти в монастырь. — Собеседница кокетливо хихикнула, а он все не мог вспомнить. По ее дрожащему голосу чувствовалось, что звонившей неловко еще больше, чем Савелию.
— Та Аня, которая приезжала в универ на велосипеде.
И он наконец вспомнил. Действительно, была у них на курсе тихая сумасшедшая, которая почти ни с кем не общалась, всегда задумчиво улыбалась собственным мыслям, одевалась как старушка, носила длинную жиденькую косу, а по городу передвигалась на черном антикварном велосипеде с рамой. За все пять лет учебы Савелий не то чтобы не перемолвился с Аней парой слов — они даже не здоровались.
— Хорошо, что ты вспомнил, — облегченно вздохнула бывшая сокурсница. И вдруг заявила: — Мне надо с тобой посоветоваться!
Савелий только устроился в редакцию «Слухов и сплетен», и ему было не до пустой болтовни с похожими на лабораторных белых мышей однокурсницами. Он писал материал о клубе больных анорексией девушек, которые не только не собираются лечиться, а еще и романтизируют свою худобу.
