В прошлом году Даше вздумалось стать актрисой — тривиальная девичья мечта! — и она отправилась на просмотр в театральный кружок при районном ДК. Отрепетировала пару басен и по совету мамы стихотворение Давида Самойлова «Аленушка», которое ей самой казалось непонятным и простым, а маму заставляло подходить к окну и грустно смотреть вдаль. Дома, перед зеркалом, Даша казалась себе примой, но на старенькой сцене вдруг растерялась, говорила тихо и сбивчиво и перепутала две строки. В списке зачисленных ее фамилии не оказалось, и несколько недель девочка хандрила, потому что услышала первое в своей жизни «нет». Впервые она поняла, что не все мечты сбываются.
Почему-то сейчас, в тихом, пропахшем травами домике ей об этом вспомнилось. Ее не приняли в кружок заштатного дома культуры, посчитав недостойной? Видели бы те люди, как человек с глазами-молниями говорит ей, что она особенная, что у нее есть какая-то неведомая Сила…
Хунсаг вдруг почему-то рассмеялся — коротко и суховато.
— Не советовал бы тебе лелеять гордыню. Моим преемником любой захочет стать. Способности у тебя есть, но это не значит, что ты сможешь ими воспользоваться. У меня есть дети, и их я тоже учу, с первых дней жизни. Сейчас их тут осталось семеро.
Слово «осталось» полоснуло по сердцу, но Даша отогнала его прочь, как надоедливого комара.
— Дети Веры? — догадалась она.
— И не только. До нее здесь жила другая «матка». И это была моя ошибка. Почему-то я посчитал, что маткой может быть любая женщина, которая мне понравится и окажется здоровой. Первая была хороша, как богиня, но груба, как боцман. Ее энергия была черной, нефильтрованной. И дети ее получились земными, глупыми.
— В смысле — ваши дети? — уточнила Даша.
— Мои дети — только те, в ком есть хотя бы часть моей Силы, — мягко уточнил Хунсаг.
— И что же стало… с детьми той женщины?
— Скажем так: их здесь больше нет. Вернее, остались двое. Они хотя бы не безнадежны и когда-нибудь будут «батарейками».
От всей этой информации у Даши помутнело в голове. Хотя, возможно, не обошлось и без действия травяного коктейля, которым ее напоил Хунсаг, голос которого спустился до бархатного полушепота. Но самым странным было то, что ей совсем перестало быть страшно, несмотря на то, что она услышала. Наоборот, вдруг появилось чувство защищенности, как будто ей на шею повесили волшебный амулет. Такое же чувство у нее раньше появлялось, когда рядом была мать.
Рожденная с редким геном независимости, Даша все же всегда оставалась «маминой дочкой». Мама, с ее пышными разноцветными юбками, шелковыми халатами, бутылкой коньяка в прикроватной тумбочке, ароматическими сандаловыми свечками, депрессиями, которые делали ее красивой и одухотворенной, с запахом леса и персиков, с загадочными фиалковыми глазами, была Дашиной крепостью. Такая нежная и неприспособленная к миру, Ангелина превратилась в гранитную гору для своей дочери, и та всегда это чувствовала. Мать была всем миром для Даши, и девочка никогда не ощущала тоски по несуществующему отцу, о котором она решилась спросить всего однажды и полностью удовлетворилась лаконичным ответом: «Он умер».
Здесь, в лесу, Даша тосковала по матери отчаянно и горько. Окруженная незнакомыми запахами и звуками, пленница часами не могла уснуть. Ей представлялось, как мама наклоняется, чтобы привычно поцеловать ее на ночь, и она ощущает щекотное прикосновение ее волос и аромат ее любимых духов «Мицуко». Подсознание настолько объемно рисовало мамин образ, что, очнувшись от морока, девочка принималась плакать, покрепче закусив угол грубого одеяла, чтобы не привлекать внимание Лады.
Да, Даша тосковала — но только не в те минуты, когда рядом находился Хунсаг.
— Вера — тоже матка, — продолжал тот. — Но она уже пуста, изношена. Это знаю я, знает она сама и даже лес, который нас окружает. Иначе лес не привел бы новую.
— Вы имеете в виду девушку, которую приволокли сегодня ночью?
— Я знал, что ты подсматриваешь, — усмехнулся Хунсаг. — Хорошо, что у тебя хватает характера не отрицать. Да, ты права. Веры здесь скоро не будет. В новолуние она уйдет.
Перед словом «уйдет» Хунсаг помедлил всего мгновение, но и его хватило, чтобы Даша поняла, куда и в какой форме будет отправлена пленница. И первым ее порывом было дождаться окончания разговора, броситься к Вере, упасть на четвереньки перед ее окошком, как она делала много раз, и предупредить. И вместе с ней что-нибудь придумать. Но первую, спонтанную, мысль быстро потеснила вторая, родившаяся будто бы не в ее, Дашиной, голове, а имплантированная извне. Хорошо оформленная, крепкая, убедительная мысль: «Вера умрет, потому что она другая. Тебе незачем заботиться о ней, как большинство людей не заботит душа свиньи, части тела которой были пожарены на обед. Ты — существо другою порядка. А такие, как Вера, необходимы, чтобы обслуживать твое развитие».
— Как я уже сказал, до Веры была другая матка, а до нее — еще одна, — лился тихий бархатный голос Хунсага. — Некоторые их дети даже не дожили до возраста, когда их отнимаем мы. В два года детей переселяют в отдельный дом. В течение следующих пяти лет ими занимается Лада. Учит их слушать лес — так, как будто он часть их собственного тела. Потом я начинаю обучать оставшихся. Это будут новые люди, Даша. Новая раса, которая придет на смену существующей, заживо гниющей. Раса людей интеллектуальных и чутких. Воспринимающих Вселенную как цельную систему, ясновидящих и яснослышащих.
— Но… мне же давно не семь лет… — Даша вдруг обмерла от страшной мысли: а вдруг сегодняшний разговор не торжественное посвящение в ученики чародея, а подготовка к пути на алтарь?
— Глупый маленький человек… Такое бывает только в плохом кино.
Уже во второй раз девочка видела Хунсага смеющимся и во второй же раз отметила, насколько не идет ему веселье.
— Если бы я не видел в тебе шанс, то и десяти секунд на тебя бы не потратил. Я ничего не буду тебе обещать, Даша. Просто хочу, чтобы ты знала: они тебя выбрали. Скоро мир изменится. И у тебя есть шанс стать одной из тех, кто будет его строить. Стать одной из нас.
* * *
Задержать дыхание, как перед прыжком в коричневатую гладь деревенского пруда. Раньше она часто ходила к пруду — освежиться посреди вечной пахоты. На несколько минут время останавливалось. Она плыла вперед, раздвигая руками ряску и редкие камыши, в прохладной и мутной воде. Когда все это было — вроде бы совсем недавно, а как будто целая жизнь прошла.
Нет для нее теперь ни пруда, ни душистого лета, ничего нет — только запотевшая рюмка в грязноватой подрагивающей руке.
Задержать дыхание, поднести рюмку к губам, опрокинуть в рот дозу отнимающего память огня, закусить подсоленной хлебной корочкой… Нина пила почти каждый день. Огород запустила, корову продала. Чтобы не издохнуть с голоду, держала три жалких грядочки да потихоньку тратила сбережения. С покойным мужем они жили скромно и без излишеств, каждую копеечку, не доверяя сберкнижкам, прятали в жестяную банку из-под печенья. Вот и собралось кое-что на теперешнее существование.
