Дни ее были однообразными и тоскливыми: Нина просыпалась к полудню с раскалывающейся головой и дурным вкусом во рту. Прямо в прохудившейся, с желтыми кругами под мышками ночной рубашке шла к колодцу, и плевать, что люди подумают. На все плевать. Вдоволь пила, потом возвращалась в дом, завтракала хлебом и консервами, курила на крыльце. Иногда на нее что-то находило — порыв из прошлой жизни, — и она принималась неповоротливо и суетливо наводить уют в избе. Но это быстро надоедало. Дом был давно и безнадежно запущен — повсюду пыль и паутина, на посуде толстенный слой потемневшего жира, занавески несвежие, а постельное белье лоснится и пахнет хлевом.
И сама Нина за два года превратилась в смрадную старуху. А ведь раньше бывшая учительница считалась моложавой, что и любила подчеркнуть. Когда-то.
Ближе к вечеру, когда облака сначала розовели, а потом и вовсе сливались цветом с небом, Нина перебиралась на веранду с бутылкой. Вливание в себя водки было не придурью, не капризом слабой личности, не вдовьей депрессией, а почти спасательной операцией. Но об этом знала только она, все же остальные считали, что Нина — хандрящая старуха, делящая с бутылкой одиночество. Муж пропал, погиб, сгинул — почему бы и не спиться.
Ближе к ночи она ускоряла темп — рюмки опрокидывались в ее нутро одна за другой, но первобытный, управляемый не разумом, а инстинктами страх мешал ей пьянеть. Она долго не могла поймать ощущение растущей вширь шаровой молнии в солнечном сплетении — ощущение, которое знают и любят все хронические алкоголики. Как будто бы прыгнуть в шаткое каноэ, которое понесет тебя в неведомые дали по черной реке.
Нина никогда не знала, придет ли он, но напивалась на всякий случай. Мысль о том, что он явится, а ее сознание будет ясным, пугала до бессильных слез. В тумане встречать его проще — можно списать на то, что ей все примерещилось, что ее собственно измученное сознание породило призрак, а с придуманными демонами смириться проще, чем с пришедшими извне. Это была глупая инфантильная уловка, ведь Нина точно знала, что он приходит по-настоящему.
Впервые она увидела его два года назад, через несколько месяцев после смерти мужа.
Собственно, о смерти Нина не знала наверняка — тела-то так и не нашли. Но это был очевидный исход — мужу исполнилось семьдесят пять, Борис перенес два инфаркта, и врачи настоятельно рекомендовали осторожничать. Но ему плевать было на врачей, и каждое утро старый лесник уходил в лес, причем забирался в непролазные чащи. Лес вдохновлял его, наполнял, вызывал желание жить. Лес и был самой жизнью: когда-то мать, отправившись на сносях по грибы, родила его на одной из солнечных проплешин посреди подступающих мрачных елей. Родила по-крестьянски быстро, одна, сама обтерла юбками от слизи и крови, сама перерезала пуповину ножом, которым еще час назад срезала белые грибы. Еловые и березовые ветки на фоне голубого неба стали первым, что он увидел. Ему было суждено полюбить лес больше всего на свете — вот Борис и любил. Больше лица матери, которая погибла, когда ему исполнилось всего девять; больше пропахших тестом и табаком рук тетки, которая его и поднимала; даже больше жены своей Нины, которая не раз со слезами умоляла его не забираться хотя бы в чащу. Он родился в лесу и умер там же — однажды ушел, как обычно, в половине седьмого утра и не вернулся к обеду.
Нина заволновалась не сразу, но, в четвертый раз разогрев любимый фасолевый суп мужа, — нахмурилась и даже подумала, что с нее хватит, вечером нужно поставить беспечного супруга перед драматическим выбором: или лес, или она.
Но Борис не пришел и к ужину. Не появился и к ночи. Такого с ним никогда не случалось. Иногда он уходил на два-три дня, но непременно предупреждал заранее, что отлучается надолго. И тогда брал с собой палатку, фонарь, закоптившийся котелок и теплое одеяло.
Нина всю ночь сидела на крыльце и курила, а на рассвете впервые заплакала. Поняла, что пора оплакивать, — муж уже не вернется, хотя в глубине души и продолжала надеяться.
Утром сообщила соседям об исчезновении Бориса. Мужчины быстро собрались и отправились на поиски. Наверное, с самого начала то была провальная идея — разве ведомы им тропы, по которым хаживал лесник с многолетним стажем? Сами-то они разве что обшаривали окраинные грибные полянки. Забираться в глушь им было страшно — тотчас же кто-то вспомнил, что из чащ иногда доносятся странные, глухие, будто бы потусторонние голоса и чуть ли не детский плач. Один вспомнил, другой поддержал — и толпа грубоватых деревенских мужиков спасовала перед необъяснимым. Короче, не нашли Бориса.
Долго у Нины сердце болело за мужа. А вдруг жив? Вдруг свалился в какой-нибудь овраг, ноги переломал и медленно умирает от боли и голода, а она, перед старинными иконами поклявшаяся делить с ним все земное, даже не может прийти на помощь?
Осунулась Нина, потеряла сон, почернела лицом и как-то сразу состарилась. Кусок в горло не лез — все мерещился исхудавший муж с потрескавшимися губами и запавшими глазами — лежит на земле да бормочет: «Помогите…» Но никто никогда на помощь ему не придет.
Спустя месяц она кое-как смирилась. Переоделась в темное, повязала черный платок. Стала вдовой, так и не похоронив мужа.
А спустя еще несколько недель появился он. Борис.
В ту ночь ее по обыкновению терзала бессонница. В желтоватом кружке света, исходившем от старой керосиновой лампы, Нина читала бессмысленную газету — сплетни, кроссворды и рецепты блюд, которые она никогда в жизни не приготовит, потому что по-стариковски считает все проявления гурманства глупой блажью.
Женщина не сразу заметила чью-то тень за окном, а когда заметила, не придала значения. Мало ли кто там шляется? Может, Копытиных беспутный сын опять выпил лишнего и бродит, а может, старик Леонтьев выждал, пока его терпеливая супруга уснет на печи, и теперь крадется в темноте к своей пассии, разбитной бабенке Фроське, схоронившей уже троих мужей.
И только потом, когда он почти приблизился к тускловатому фонарю возле ее калитки, Нине вдруг пришло в голову: что-то не так с тем ночным прохожим. Но через секунду поняла, что именно не так, — ТОТ пришел со стороны леса. В лес и днем мало кто ходил, а ночью и подавно. Один только Борис, муж ее покойный, любил бархатную, тревожную, густо пахнущую травами северную лесную ночь.
Нина, прищурившись, присмотрелась внимательнее. Шел незнакомец как-то странно — ступал тяжело, резко выкидывал вперед плечо, ступни ставил не ровно, а как придется, его длинная худая рука чертила в воздухе ломаные полукружья. Второй же рукав простой, старомодно длинной льняной рубахи был пуст. Седые волосы старика неаккуратно отросли, клочкастая борода была перепачкана в чем-то темном и слиплась — когда прохожий подойдет ближе, Нина поймет, что это кровь.
Из-за бороды и ломаной походки она не сразу Бориса и признала, но когда он остановился под фонарем, разглядела все-таки. Встрепенулась, неловко вскочила — газета с тихим шорохом спланировала на пол — и побежала ему навстречу, раскинув руки.
Уже потом женщина подумает: а ведь Борис даже не изменился в лице, не подался вперед, когда она выбежала из дома. Как стоял, так и остался стоять — опершись единственной рукой о фонарный столб. Потом все-таки пошел — так же тяжело и ломано, как марионетка в неопытных руках.
